Потерянный взвод

К полудню мысли его стали путаться, вода не спасала, жаркий блеск ее казался расплавленным металлом. Голова раскалывалась от боли, панаму и каску он потерял в бою. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Прохоров снова спустился к воде, намочил голову и лежал, не в силах подняться. Когда он все же выпрямился, то остолбенел: впереди зеленели поля, будто из миража возникли глинобитные домики, дувалы. Прохоров даже разглядел фигурку в поле. Он испуганно присел и, согнувшись, побежал прочь от реки. За излучиной остановился, пришел в себя. Здесь он невидим. Но любой встречный тут же заметит его, закричит пронзительно, кишлак оживет, загудит многоголосо, выбегут черные люди с ружьями… Прохоров лихорадочно оглянулся: спрятаться негде. Разве что залечь под камни и самому превратиться в камень.

Маленький кишлачок был опасен не меньше, чем безжизненная горная пустыня. Потому что теперь Прохоров – волк, который стороной обходит жилище человека. У него нет ни друзей, ни союзников, и только ночь он выбирает в спутницы. Он смотрит на мир глазами зверя – раненого, затравленного, но еще опасного. Он жил в перевернутом мире.

Когда кишлак остался далеко позади, Прохоров выбрал себе место для отдыха. Под скалой находилась естественная ниша, очень похожая на вчерашнее укрытие. Отсюда он был невидим ни с дороги, ни со стороны противоположного хребта. Он каблуком раздавил скорпиона и лег прямо на землю. Предстояли долгие часы ожидания. Теперь многое становилось на свои места. Он понял, что идти ему можно только ночью и только в редких случаях днем. Он должен остерегаться заминированных троп, ядовитых пауков, змей, камнепадов. Ему грозила смерть от жажды, солнечного удара, голода. Но самой опасной была встреча с человеком, с кочующей душманской бандой, даже с ребенком. Он должен выжидать, рассчитывать каждый шаг, потому что не может превратиться в невидимку или призрак. Он понял, как беспечен был, когда шел среди бела дня совершенно открыто, не хоронясь. Но странно: страха Прохоров не чувствовал.

Однажды Прохоров точно так же испытывал свое терпение. Взводом сидели в засаде. Разговаривать, курить, вставать запрещалось. Ждали машины с оружием с пакистанской границы. Пришли еще ночью, никем не замеченные. Залегли рядом с дорогой за насыпью. И прождали весь божий день. Изнывали от солнца, молили судьбу о клочке тени. Выпили всю воду и страшно мучились от жажды… Но Боев, тогда он еще взводным был, приказал молчать и ждать. И все молчали и ждали. А ночью таки появились духи. Три машины с оружием. Расстреляли почти в упор, сожгли в считаные секунды. Потом шустро прилетели вертолеты, погрузили всех – и домой. В полку баньку устроили, отдыхали… Теперь же – все наоборот. Весь мир в засаде против него.

Пока Прохоров шел, думал только о дороге. Но теперь вчерашний день вновь встал перед глазами. Он наяву видел страшные картины, слышал грохот взрывов, визг пуль, треск очередей: звуки боя, как шквал, поднялись из ниоткуда и обрушились на него. Надрывный непрекращающийся звон поплыл в голове, будто рядом только что рванула мина, как в тумане звучали голоса, раздробленные очередями и эхом, страшные, неживые голоса. Сержант Черняев отдает последние команды, и его сорванный голос заглушает своей мощью торжествующие крики врага. Он уже знает, что уйдет из боя последним, как командир гибнущего корабля. Он готов устроить врагам последний салют. Женя Иванов умирает от ран в своем окопе и уносит тайну о своем друге солдате Прохорове. А рядом – уже окоченевший труп капитана Боева. В его лице застыли печаль и досада, а брови на переносице так и остались сомкнутыми, будто ротный по-прежнему озабочен своей тайной мыслью.

Прохоров видит, как враги кромсают, режут, истязают мертвые тела – тела его товарищей. Белый день становится цвета крови, Прохорова трясет крупной лихорадочной дрожью, он царапает камни, рвет их, будто эта земля и эти камни – причина его ужаса. «Всех, всех порубили, звери, нелюди… Что же теперь будет, что же будет?»

Он катается по земле, а солнце продолжает безучастно палить над головой, жаркое и безразличное. «Никогда ты не дембельнешься, Женька, ты навечно в солдатской форме! И ты, Саня Черняев, и все вы, ребята, Саидов, Птахин, Кругаль… Все вы теперь навечно призванные. Только что я скажу твоей матери, Женя? Разве то, как ты спас меня, а я даже не мог закрыть твоих глаз, потому что глаз уже не было? Не поймет меня она и не простит. Прощают только мертвых. Но к чему им прощенье?»

Он долго лежал в тупом оцепенении, вздрагивал всем телом, как только память вновь бросала его во вчерашнее, потом тяжело вздохнул, сел, огляделся. Стояла нетронутая тишина. Высоко в небе парил горный орел, опалял крылья под солнцем, зорко высматривал горные вершины и, вероятно, давно заприметил маленькую съежившуюся фигурку под скалой.

Прохоров заставил себя не вспоминать, вычеркнуть на время из памяти кошмар вчерашнего дня. Иначе ему не дойти, иначе он сойдет с ума.