Потерянный взвод

– Врачди![14] – тронул его за плечо молодой и опять как-то странно улыбнулся. От этой улыбки Прохорову стало не по себе. «И чего лыбится? Небось предвкушает, сволочь, как кишки мне будет выпускать». Прохоров вспомнил леденящую кровь историю, которую услышал в самом начале своей службы.

Однажды машина с нашими – двое в кабине, двое в кузове – остановилась у караван-сарая. Старший лейтенант, взводный, послал одного из солдат за водой. Тот долго не возвращался, и тогда офицер отправил второго, мол, поторопи. И второй пропал. Взводный всполошился, пошел сам и водителя прихватил. Входят – и тут сверху на них прыгнули, оглушили, солдата сразу прирезали, как и тех, кто вошел раньше, а вот офицера – с ним случилось самое жуткое. В страшных муках кончил жизнь свою. Отрезали ему руки, ноги и все, что еще можно у мужчины, и посадили на кол. Когда ворвались наши, он еще шевелился, отходил… Бандитов, конечно, уже и след простыл. А сарай тот танком снесли, одни щепы остались.

Вспомнил – жутко и пустынно стало на душе. Оглянулся на своих мучителей: неужто совсем нет у них жалости? Вроде люди как люди, одеты бедно, кто во что: на ком – привычные полотняные рубахи и такие же штаны, калоши на босу ногу, правда, кое у кого отличные горные ботинки. У одного вместо чалмы на голове – зеленый немецкий шлем периода Первой мировой, с металлическими рожками. Странные, исступленные люди. Бродяги войны. Не жди от них сострадания, сердечности. Раздавят – и не поморщатся.

Прохоров брел понуро и горько размышлял о своей незавидной судьбе, о том, что не выпала ему доля умереть в бою, в ущелье. «Почему я здесь, среди грубых и жестоких людей, которые зачем-то хотят лишить меня жизни? Почему я должен куда-то идти по воле этой разбойной компании, в этой заброшенной "сказочной стране"?» Он не мог найти исчерпывающего ответа и с жгучей завистью думал о ребятах со своего призыва, которые давно разъехались по домам, сидят сейчас где-нибудь на балконе или в саду и пьют пиво. Почему-то ему казалось, что они должны пить именно пиво. «А я – последний "старик"… Все жду свой дембель… Мои сверстники торопятся на лекции в институты и университеты, многие из них никогда не надевали сапоги, и если существуют какие-то трудности в их жизни – так это раздобыть деньжат, чтобы сходить с девчонкой в бар… Конечно, им надо учиться, чтобы получить интересную профессию, приносить пользу стране. А такие, как Прохоров, ать-два, левой, будут охранять их покой, ходить на боевые в горы, стрелять, ползать в грязи до полного изнурения и отправлять в гробах своих друзей. Это для нас, а то – для них! – заключил он с ненавистью. – Вот и мой конец скоро придет. Скоро, очень скоро…»

Шли над пропастью. Она дышала холодом и притягивала мертвой силой. А впереди уже виднелась долина, россыпь кишлачных построек.

«Пора», – замирая от ужаса, решился Прохоров. В памяти поплыли печальные лица отца, матери, смутно – Зойкино, в желтом ореоле распущенных волос, потом – сосредоточенные и строгие, как фотографии в личных делах, лица Иванова, Боева, Черняева… «Все, конец, – сказал себе Прохоров. – Отсчитаю десяток шагов и все». Он прошел десять шагов и еще несколько, но все медлил, медлил… Сдавило грудь, он задыхался. «Еще немного». Он оглянулся. Молодой афганец смотрел себе под ноги. И тогда Прохоров резко бросился в сторону, пробежал пять или шесть шагов, но тут за ним метнулась тень, афганец на лету подсек его ногу, и Степан рухнул плашмя в каких-то двух метрах от пропасти, завыл, закричал от страха и боли. Он катался по земле, бился головой о камни, а сверху насели, вязали ему руки, он рычал, стонал, задыхался, и каждая клетка прыгала и рвалась наружу.

Наконец с него слезли, встряхнули как мешок, поставили на ноги, Прохоров тяжело, надсадно дышал, сердце колотилось где-то в горле. Рядом стоял меченый, хмуро усмехался, ворчал сквозь зубы, а молодой, в пиджаке, что-то быстро-быстро говорил, ожесточенно жестикулировал. Прохоров, конечно, ни черта не понял и отвернулся. Он совершенно не чувствовал тела, в голове стоял шум, время от времени он сильно вздрагивал и покачивался, с трудом удерживаясь на ногах.

– Зачем помешал мне, собака! – Прохоров хотел крикнуть, да не получилось, издал лишь слабый хрип: – Чтобы кишки из меня выдавить, чтоб на дольше хватило?

Он закачался, повалился на землю.

– Дай байад русано та, жир тыр жира вуспарыл ши, хокаши кавылай ши[15], – быстро пробормотал что-то «культурный». Меченый промолчал.

И снова они шли цепочкой. Прохоров – со связанными руками, конец веревки – у парня в пиджаке.

Он еще раз пытался вырваться, но тщетно. Юный бородач был начеку.

Ночевали они в горах, в долину не спускались. Степан ворочался. Сон не шел. Парень сидел у костра, грел руки. Время от времени он поглядывал на пленника, и Прохоров видел красные огоньки, которые отражались в его глазах. Потом он отворачивался, почесывал свою куцую бородку и сонно моргал.