Потерянный взвод

– Это Прохоров, – упавшим голосом пробормотал лейтенант. Лицо его помертвело, на лбу выступили крупные капли.

– Эй, тебе что – плохо?

Доктор подтолкнул лейтенанта к стулу, тот безвольно опустился на него и закрыл лицо руками.

– Это Прохоров… Прохоров… Ё-мое, что же теперь будет? Я ж его сам хоронил.

Доктор тоже растерялся.

– Как же вы перепутали?

– А вот так! Попробуй не перепутай, если все порезанные, побитые, в крови, не разберешь, где кто. Одного в-вообще по ч-частям с-соб-бирали…

Доктор заметил, как у лейтенанта начала трястись челюсть, и подумал, что такого – хоть сейчас клади в психиатрическое отделение.

– А у него конверт нашли в кармане. А л-лица н-нет, понимаете, н-нет лица, од-дно мясо!

– Понимаю, – доктор взял лейтенанта за руку, – пошли на улицу, а то здесь шуметь нельзя.

– Вот. А н-на конверте четко сказано: Прохорову. Я сам его отвозил, хоронил. А там же, в селе ихнем, еще и Иванов жил. Теперь представьте, что я должен был им объяснить: был человек – и нету, пропал? Да? Вот вы, доктор, все знаете, а как бы в том селе поступили? А? Я думал, там меня и кончат. В Афгане не убили, а там прибьют, порвут на части. Орут, кричат: вы же офицер, командиры вам сыновей доверили! Особенно мать Иванова… Все не могла понять, как мог пропасть ее сын. Я уж ничего лишнего не рассказывал. Гроб привез закрытым, окошко закрашено, а мать Прохорова все кричит: дайте разбить стекло. Вроде как чувствовала, что сын живой… Отец же не пускает: «Не надо, Дарья, не надо, потом всю жизнь жалеть будешь». А она ему: «Какая теперь жизнь!» А я отца с самого начала предупредил: гроб запаянный. Жара, сами понимаете. Он все сразу и понял… Ой, что там было! Никому не пожелал бы… Правда, на поминках посадили на лучшее место. Да что я, виноват, что ли? Меня и не было там, в ущелье, у меня свой взвод. А если б был – сидел бы тут?

Лейтенант еще долго и бессвязно говорил, стучал кулаком себя по колену, курил одну за другой вонючую «Приму», порывался в палату к Прохорову, но доктор наотрез запретил. Потом его срочно вызвали, а лейтенант куда-то исчез. Только пакет с апельсинами по-прежнему стоял у стены. Правда, уже несколько облегченный. Доктор взял его и отнес в палату к Прохорову.

Вскоре в госпитале объявился комбат. Он нерешительно остановился на пороге палаты и долгим пытливым взглядом посмотрел на Прохорова.

Степан приподнялся, сел, опустив ноги на пол. Комбат продолжал молчать. Прохорову показалось, что командир обеспокоен, чувство тревоги явственно проглядывало в его землистом лице, уголки рта еле заметно вздрагивали, отчего кончики усов дрожали, как стрелки спидометра. За спиной комбата безмолвно стоял доктор, он скрестил руки на груди, поблескивал очками и чего-то ждал. Пауза затянулась.

– Только недолго, – наконец сказал он и вышел.

– Ну, как себя чувствуешь? – спросил комбат и покосился на дверь.

– Нормально, – тихо ответил Прохоров. Комбат откашлялся и тоже тихо пробормотал:

– Ну, и хорошо.

Он осмотрелся. Две койки были пустыми: их хозяева прохлаждались во дворе, а на крайней, у окна, молча лежал, устремив в потолок глаза, совсем еще юный паренек. Он поступил только вчера.

– Слушай, ты не мог бы выйти на несколько минут? – спросил комбат, повернувшись к нему.

Но паренек даже не повернул головы.

– У него ногу вчера ампутировали, – пояснил негромко Прохоров.

– А-а… Ну, а тебе можно вставать?

Прохоров поднялся, покачнулся, но устоял на ногах и нетвердыми шагами направился к двери. Комбат молча последовал за ним. Во дворе они сели на лавочку, командир тут же задымил «Столичными», спохватился, предложил Прохорову.

– Не курю.

Комбат снова откашлялся и испытующе посмотрел на Прохорова.

– Тут вот какое дело, Степан. Целый взвод погиб, понимаешь? Это не шутка. Какие люди!

Прохоров недоуменно покосился на майора.

– Я не хочу говорить плохого о Боеве, о мертвых плохо не говорят. Он… замечательный человек. Понимаешь, Прохоров? Но то, что случилось – случилось по его вине. Он оторвался от прикрытия, ушел вперед. Не выполнил мой приказ. Хотел, видно, отличиться и самовольно ушел вперед… Такие дела.

Комбат не говорил, а будто стонал. Прохоров никогда не видел его таким. На открытом одутловатом лице застыло неподдельное страдание, губы, обычно сомкнутые в надменном изломе, теперь искривились, словно от невыносимой зубной боли.

– Понимаешь? Но погоди, расскажи, как ты выбрался оттуда.

Прохоров опустил голову, тяжело вздохнул и выдавил:

– Ранило меня в самом начале. А Женька, рядовой Иванов то есть, спрятал меня под скалой. Еще и камнями закрыл.

– Ну, а потом?

Прохоров искоса глянул на комбата, заметил, как странно блестели у него глаза. Но не от слез.