Потерявшая имя

Севка Гнедой с детства знал, что когда у Митяя кончаются слова, в ход идут кулаки. С тех же давних пор он приучился отражать эти атаки. Он не подставил, сообразуясь с заветом Христовым, ни одну, ни другую щеку, а напротив, первым сунул Савельеву кулак в нос. У того затрещали зубы, и, не устояв на ногах, бывший гусар вылетел за дверь часовенки. Опомнившись, Савельев хотел было ринуться в бой, не оставив от зарвавшегося попа мокрого места, как вдруг случилось нечто, отчего Дмитрий вновь повалился коленями в снег.

Его взгляд случайно упал поверх головы попа и остановился на иконе Божьей Матери, писанной крепостным художником. Этот образ мать снимала, благословляя его на турецкий поход, эту потемневшую серебряную ризу он целовал с сильно бьющимся сердцем и сдавленным горлом, а потом приник к материнской руке, горячей и дрожащей, не зная нужных слов для прощания, не находя их в нужный момент, как случалось с ним всегда. Тогда его дыхание не пахло многодневным перегаром, глаза оставались ясными, а мысли — дерзкими, но чистыми. Тогда никто не мог бы назвать его кровопийцей и бросить ему в лицо обвинения, которыми сейчас с таким бесстрашием сыпал поп. Осознание пропасти, разверзшейся между ним нынешним и тем юным гусаром, целовавшим фамильный образ и материнскую руку, было ужасно. Так увлекшийся игрок перед рассветом ошеломленно поднимается из-за карточного стола, оставив на зеленом сукне все свое состояние, доброе имя, честь и завтрашний день. Догорающие свечи дымят, в окна с отвращением заглядывает бескровное серое утро, а подсчитывающий выигранные ставки шулер с наглой любезностью произносит: «Так я пришлю к вам на квартиру за оставшимися деньгами». Живой мертвец ему не отвечает. Савельев тоже не мог произнести ни слова.

Гнедой как будто слышал его смятенные мысли.

— Ты потерял и погубил здесь все, Митяй. Езжай в Петербург. Денег на дорогу я тебе дам. После сочтемся… — Сказав это, он прошел мимо дрожащего всем телом Савельева, но, сделав несколько шагов, остановился и произнес: — И запомни, если не отыщешь супругу и не замолишь перед ней свой грех, не будет тебе в жизни покоя, а в смерти прощения! Вас Бог соединил, не я, а смеяться над Божьим промыслом… Такого окаянства, Митя, человеку не вынести.

После ухода отца Георгия Дмитрий долго еще сидел на снегу, глядя в открытую дверь часовенки, ярко освещенной оплывающими свечами. К нему неслышно подошла черная дворовая собака, повиляла хвостом, надеясь на подачку, недоуменно понюхала полу его халата и уселась, а после улеглась рядом, довольная уже тем, что в эту темную снежную ночь отыскала светлое место и незлобивого человека.

Илларион, получив от князя задание, уже на вторые сутки пути напал на след Елены и ее компаньонки. Он останавливался на тех же постоялых дворах, обедал и ужинал в тех же трактирах. Он рассчитывал их нагнать на Костромской дороге, которую знал как свои пять пальцев, потому что когда-то промышлял в этих местах с шайкой разбойников… И опоздал всего на каких-то три-четыре часа. Именно так следовало из ответа хозяина постоялого двора. «Да уж полдня прошло, как увезли вашу кралю в Савельевку. Кажись, на венчание. А вон, спросите ее компаньонку…» — указал он на мадам Тома, чопорно дожевывавшую в углу остатки масленичного пирога. Илларион ни бельмеса не понимал по-французски и не стал тратить время на иностранку, а сразу решил ехать в Савельевку, но в дверях столкнулся лицом к лицу со своим бывшим атаманом.

— Ба! Кремень! — воскликнул Касьяныч. — А я уж давно тебя похоронил! Какими судьбами? Надеюсь, не с того света? — И тихо, доверительно сообщил, как нечто особенно важное: — Мне в последнее время все чаще стали являться покойники.

По его опухшим глазам и отекшему лицу было заметно, что он сильно пьет. Спросив водки, атаман разговорился. Илларион обиняками выспросил его про Савельевку. Касьяныч с ненавистью говорил о «хромом бесе». У него, правда, с Савельевым заключен договор о мире, по которому он бывших крестьян его не трогает и не покушается на деревни его соседа, помещика Погорельского.

— Однако ребятам своим я обещал полста рублей серебра за кудрявую гусарскую голову. Только боятся они его, черти! — в сердцах признался Касьяныч и неприязненно присовокупил: — Есть, однако, один храбрей других, да с ним не сговоришься. Ирод такой, что мое почтение! Из раскольников… — И вдруг в голову атаману пришла счастливая мысль: — Стой, Кремень! Может, ты мне добудешь гусара по старой дружбе? А помимо дружбы, полста рублей серебром, без шуток!

На том и сговорились.