Потерявшие судьбу

Роткир смотрел на девушку с умилением, даже, кажется, прослезился.

— Твоя сестра давно из сказки?

— Три дня как. — Кастилос забрал монету и закрыл кошель. — Не надо показывать всем вокруг такие вещи.

— Почему? — захлопала глазами принцесса.

— Потому что тебя за этот мешочек убьют, изнасилуют, ограбят, а потом снова изнасилуют, — пояснил Роткир. — Впрочем, возможно, в другом порядке. Ладно. — Хлопнув руками по столу, Роткир встал. — Меньше болтовни, больше внимательности. С графом говорите очень осторожно, он будет не один. На все вопросы ответит сам, позже. Я всегда неподалеку. Если что понадобится — скажите толстяку, он меня отыщет.

— А что ты умеешь? — спросил Кастилос.

— Здесь? Все. Спокойной ночи.

Роткир ушел, не оглядываясь. Принцесса проводила его взглядом.

— Похоже, Эрлот дотянулся досюда, — вздохнул Кастилос, подливая вина. — Ладно, завтра разберемся. Эй! — пощелкал пальцами перед носом Ирабиль.

Девушка встрепенулась, краска залила лицо.

— Устала, — буркнула И, пряча взгляд.

— Заметно. Дело, конечно, не мое, но ты уж постарайся себя не забыть. Шестнадцать лет — это непросто, по себе знаю. А когда они вот так падают на голову, должно быть, еще сложнее. Так что держи себя в руках.

Глядя в тарелку, Ирабиль вспомнила Левмира и улыбнулась. Сохранить себя? Да запросто! С этой мыслью она выпила вина. А потом — еще и еще, будто пыталась утопить в нем какую-то надоедливую мысль.

Вдруг все мысли исчезли. Принцесса обнаружила, что висит на плече Кастилоса, который поднимается по ступенькам.

— Ты хороший, — вздохнула она, обхватив его руками. Прежде чем провалиться в сон, услышала ответ:

— Полезешь целоваться — налысо побрею.

Глава 6

Юг

От сумасшедшего визга — звука, который не должен издавать мужчина, — заложило уши. Ладони дрогнули, но Сиера не позволила себе укрыться от кошмара. Закрыв глаза, она, чуть дыша, продолжала сидеть в своем уголке, в норке, вырытой в позабытом в углу мусоре. Вонючие слежавшиеся матрацы, гнилые доски и даже кости людей. Никто в целом мире не знал, что происходит в этом подвале. Не должна была узнать и она. Но — узнала.

— Нормально? Живой? — Сиера услышала голос мужа и тихо-тихо подалась вперед, прильнула глазом к щели между двумя досками.

Барон Модор обнимал человека, подвешенного на цепях посередине маленькой площадки. Человек уже не визжал — попискивал, как мышь с переломленным хребтом, но и это лишь выходил из легких последний воздух.

— Как же ты меня напугал, малыш, как напугал, — бормотал барон, ткнувшись лбом в лоб человека. — Я думал… Думал, ты умираешь, малыш…

Из ладони барона свешивалась плеть, с которой на каменный пол стекала кровь.

Сиера знала, что не одна смотрит. Свидетелями безумия барона стали десятки людей. Это от их немытых тел, от их испражнений стоит такой смрад, что с бьющимся сердцем здесь невозможно находиться. Большую часть времени они стонут и плачут, отбирают друг у друга скудные пайки и надеются… На что-то, наверное, надеются.

Но однажды в подвал спускается барон в сопровождении адъютанта — этот и сейчас здесь, Сиера его не видит, но слышит хихиканье. Барон лично указывает жертву, и адъютант выволакивает несчастного или несчастную из клетки, заковывает в цепи, подвешивает на крюк.

— Еще немного, малыш, — просит барон. — Еще капельку потерпишь — и все закончится. Хорошо? Да?

Сиера слышит это уже раз в пятнадцатый, не меньше, но снова к горлу подступает тошнота. Ведь разве не с нею он разговаривает так же?

«Прости, малыш, я подвел тебя. — И пронизывающий ветер, все семь пресловутых ветров рвут одежды стоящих на скале над разоренной долиной. — Я во всем виноват, знаю. — И ветер сушит слезы. — Постарайся перетерпеть это, малыш. У тебя есть вечность, а она… Она многое стирает».

— Готов? Смотри, здесь нет ничего такого, к чему мы бы уже не привыкли. Я просто поднимаю плеть…

Закрыв глаза, Сиера слышит удар, но стона мужчины уже не воспринимает. Она далеко отсюда, в том судьбоносном дне, когда…

…когда пели птицы над красивейшим садом графа, а тень от его дворца падала на другую сторону, и солнце заливало все вокруг, и тени вихрились причудливой круговертью, а от ароматов темнело в глазах.

Впрочем, не только от ароматов. Модор неделю, не меньше, поил ее какими-то отварами, от которых Сиера проваливалась в небытие, в пустоту, заполняемую лишь голосом барона:

— Ты любишь меня, потому что я спасу твоих близких.

— Да, — шептали ее губы, потому что это он хотел услышать. Но пустота слышала иное.

— Я все вытерплю и любую кару взвалю на себя — ради них, — говорила Сиера, заполняя ничто воспоминаниями о братике, о маме и обо всех по очереди односельчанах. Вспоминала даже, как они все плевались и отворачивались, провожая ее в последний раз. Нет, не все… Брат не плевался и глаз не отвел, хотя перед этим всю ночь умолял остаться. Он сидел на скамейке у дверей дома и играл на свирели грустную мелодию, переливы которой не раз еще оживут в сердце Сиеры.