Потерпевшие кораблекрушение

весьма мрачное обрамление для предстоящего неприятного разговора. Дедушка набил табаком свою глиняную трубку и устроился курить рядом с холодным камином – окна позади него были полуоткрыты, а шторы полуопущены, хотя утро было холодное и сумрачное; не могу описать, насколько не соответствовал он всей этой обстановке. Дядя

Эдам занял свое место за письменным столом посредине.

Ряды дорогих книг зловеще смотрели на меня, и я слышал, как в саду чирикают воробьи, а кокетливая кузина уже барабанит на рояле и оглашает дом заунывной песней в гостиной над моей головой.

И вот, по мальчишески уставившись в пол и стараясь говорить как можно короче, я сообщил моим родственникам о своем финансовом положении – о том, сколько я задолжал Пинкертону, о том, что я не могу зарабатывать себе на жизнь как скульптор, о том, чем я намерен заниматься в

Штатах, и о том, как я решил прежде, нежели еще задолжать человеку постороннему, сообщить обо всем этом своим родным.

– Могу только пожалеть, что ты не обратился ко мне с самого начала, – сказал дядя Эдам. – Смею сказать, это выглядело бы более прилично.

– Согласен с вами, дядя Эдам, – ответил я, – но ведь я не знал, как вы посмотрите на мою просьбу.

– Надеюсь, я не способен повернуться спиной к своему племяннику! – воскликнул он с горячностью, но в его тоне, к которому я тревожно прислушивался, прозвучало скорее раздражение, чем родственное чувство. – Неужели я мог бы забыть, что ты сын моей сестры? Я считаю, что помочь тебе

– мой прямой долг, и я его исполню.

Мне оставалось только пробормотать:

– Благодарю вас.

– Да, – продолжал он. – И можно усмотреть руку провидения в том, что ты приехал именно сейчас. В фирме, где я когда-то служил, открылась вакансия; теперь ее владельцы величают себя «Итальянские оптовики»; можешь считать, что тебе повезло, – добавил он, чуть улыбнувшись,

– в мое время это были простые бакалейщики. Я сведу тебя туда завтра же.

– Погодите минутку, дядя Эдам, – перебил я. – Ведь я прошу вас совсем о другом. Я прошу вас вернуть Пинкертону, человеку небогатому, его деньги. Я прошу вас помочь мне распутаться с долгами, а не устраивать за меня мою жизнь.

– Если бы я хотел быть резким, я мог бы напомнить тебе, что нищим выбирать не положено, – возразил мой дядя, – кроме того, ты уже видел, что получилось, когда ты сам устраивал свою жизнь. Теперь тебе следует положиться на советы тех, кто старше и – что бы ты об этом ни думал – умнее тебя. Все эти планы твоего приятеля, о котором, кстати говоря, я ничего не знаю, и болтовню о возможностях, открывающихся перед тобой на Дальнем

Западе, я просто оставляю без внимания. Я не могу допустить, чтобы ты отправился через всю Америку в погоне за мыльным пузырем. Приняв место, которое я, по счастью, могу тебе предложить и за которое многие молодые люди ухватились бы с величайшей радостью, ты будешь получать для начала целых восемнадцать шиллингов в неделю.

– Восемнадцать шиллингов в неделю! – вскричал я. – Да ведь мой бедный друг давал мне больше, ничего не получая взамен!

– Если не ошибаюсь, именно этому другу ты хотел бы теперь возвратить свой долг, – заметил дядя с видом человека, выдвигающего неопровержимый довод.

– Эда-ам! – сказал мой дедушка.

– Мне крайне неприятно, что вам пришлось присутствовать при этом разговоре, – произнес дядя Эдам, с угодливым видом поворачиваясь к каменщику, – но ведь вы сами так захотели.

– Эда-ам! – повторил старик.

– Я слушаю вас, сударь, – сказал дядя.

Дедушка несколько секунд просидел молча, попыхивая трубкой, а затем сказал:

– Смотреть на тебя противно, Эдам!

Было заметно, что дядя обиделся.

– Мне очень грустно, если вы так думаете, – заметил он,

– и тем более грустно, что вы сочли возможным сказать это в присутствии третьего лица.

– Оно, конечно, так, Эдам, – сухо отрезал старик, – да только мне на это почему-то наплевать. Вот что, малый, –

продолжал он, обращаясь ко мне, – я твой дед, так, что ли?

А Эдама ты не слушай. Я пригляжу, чтобы тебя не обидели.

Я ведь богат.

– Папа, – сказал дядя Эдам, – мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

Я встал и направился к дверям.

– Сиди, где сидел! – крикнул мой дед, приходя в ярость.

– Если Эдаму хочется поговорить, пусть говорит. А все деньги здесь мои, и я заставлю, чтобы меня слушались!

После такого предисловия у дяди Эдама явно пропала охота говорить: ему дважды предлагалось «выложить, что у него на душе», но он угрюмо отмалчивался, причем должен сказать, что в эту минуту мне было его искренне жаль.

– Вот что, сынок моей Дженни, – сказал наконец дедушка. – Я собираюсь поставить тебя на ноги. Твою мать я всегда любил больше, потому что с Эдамом каши не сваришь. Да и ты сам мне нравишься, голова у тебя работает правильно, рассуждаешь ты, как прирожденный строитель, а кроме того, жил во Франции, а там, говорят, знают толк в штукатурке. А это – первое дело, особливо для потолков; небось, по всей Шотландии не найдешь строителя, который больше меня пускал бы ее в ход. А хотел я сказать вот что: