Потом была победа

— Помолчи, Варя, — сказала Антонида и деловито принялась резать баранину, складывать в миску липкие жирные куски. — У меня сроку еще семь дней… Узнает Тишка про твои разговоры, вожжами отходит.

— Отходился уж, — жестко сказала Варвара. — Вот где он у меня теперь сидит, твой двоюродный брательник.

Она выхватила из-под ножа кусок баранины, плеснула в чашку самогона и выпила одним махом.

— Чтобы наше не пропадало, — сказала она, заедая мясом выпивку.

Володя вышел на двор. В дальнем углу стояла старая урючина, окостеневшая от выстоянных лет. На минуту он прижался грудью к ее стволу. Потом зашагал вдоль дувала. Шел и трогал ненужные, брошенные вещи, которые он помнил с малых лет. Он вырос, а вещи состарились, и их забыли. И он тоже забыл и лишь теперь вспомнил, какой большой и интересный мир открывали колеса с выбитыми спицами, опрокинутые остовы телег, поваленные бороны и рассыпавшиеся кадушки. Володя чувствовал, что он виноват перед надежными и безмолвными друзьями детства. Он касался руками их, шершавых, теплых, знакомых до мельчайшей щербинки. Хотел унести о них память.

В дом набирался народ. Пришел бухгалтер дядя Петя, доводившийся Анне Егоровне родичем, пришел Валетка с балалайкой, Каданиха, соседи и близкие. Явился на проводы и Тихон. Володе он принес гостинец: десяток печеных яиц и шматок сала.

Проводы были крикливые, шумные и бестолковые. Пьяный угар смешался с топотливым плясом. Горькие слезы, пот, женские платки, белые, как лебеди, забубенное треньканье Валеткиной балалайки, духота — все перемешалось в низкой горнице.

На крошечном пятачке в углу возле двери под треньканье балалайки плясала Варвара. Она дробила ногами, выкрикивала частушки и не в лад взвизгивала.

У раскрытого окна, едва не уткнувшись лбами друг в друга, сидели дядя Петя и Тихон.

— Ты знаешь, какая моя болезнь? — допрашивал Тихон бухгалтера, ухватив его за рукав. — Доктор из нашей медсанчасти, Пятницын, мне говорил, что моя болезнь на мильон человек три раза встречается. По мирному времени меня бы в научный институт положили. Года два бы на готовеньком полеживал, а сестрицы в белых халатах за мной бы ухаживали.

— Как бы не так, — орал на полстола дядя Петя. — Тоже мне нажил болезнь, чудо-юдо. Да, хошь знать, в прежние времена половина мужиков грыжей маялась… Твоя болезнь — тьфу! Плюнуть и растереть… Да, хошь знать, ее бабы наговорами вылечивают… Обдурил небось врачей, сатана еловая, и за женину юбку от войны схоронился.

— Без меня фашистов побьют, — Тихон захлопал жидкими ресницами, хватил самогону и поморщился. — Никто еще Россию не мог осилить. Сколько нападали, а победить не могли… Боком вышло! А ты говоришь — воевать…

— Ладно, — дяде Пете надоел прилипчивый собеседник. — Сиди, черт с тобой, парь свою грыжу под Варвариным боком. Без тебя Россия, репей ты подзаборный, выстоит… Хошь знать, так я наперед тебя воевать пойду, как край придет…

— Эт почему так говоришь? — вскинулся Тихон. — Почему меня обижаешь? Думаете все, что Тишка Катуков тля, сморчок? Да мне еще годок, и я в люди выйду… Дом отгрохаю под железом на шесть комнат…

— От каких это капиталов? — ехидно прищурился дядя Петя. — Давно бы родительский пропил, кабы Варвара тебя на узде не держала…

Бухгалтер отцепил рукав от скрюченных Тишкиных пальцев и ушел к Анне Егоровне. Тихон выругался, налил самогону. Жадно выпил и, пригорюнившись, уронил голову на руки. Подбородок его отвис, глаза закрылись, и через минуту он уже храпел, уткнувшись лбом в столешницу.

Володя вернулся на заре. Николай видел, как бережно он повесил пиджак, смятую шелковую рубашку, вытер сапоги и застыл перед распахнутыми дверцами шкафа, из которого исходил смешанный запах нафталина и табака. Володя вдохнул этот устоявшийся домашний запах и медленно прикрыл дверцы.

Утром заскрипели на колхозном дворе пароконные брички. Димка Валовой последний раз прошелся с гармонью по улице. Фуражка набекрень, на рубахе девичья лента английской булавкой пришпилена. Глаза осоловелые от бессонницы и самогона.

Из толпы провожающих к Димке подскочил Тихон. Длинные полы касторового пиджака, выменянного на толкучке, разлетались, как крылышки у куренка.

— Сыграй, Митя! Новую песню желаю спеть! — крикнул он гармонисту. — Современную, военную… Сыграй, друг, уважь!

Димка обалдело поглядел на Тихона и сомкнул мехи «хромки».

— Запевай, подыграю, — сказал он. — Мне теперь все равно… Запевай!

Тихон выпятил грудь и запел фальцетом.

Гармонист поймал знакомый мотив. Мелодия была хорошей, звучной и ясной. Николай знал песню.

Но то, что пел Тихон, тупо ударило в душу. Песня была изувечена, испоганена чьей-то недоброй башкой.

Увидев у проулка Николая, Тихон передохнул и изо всех сил проорал:

…И вернусь я домой
с деревянной ногой,
гордая любовь моя…

Красным туманом застлало Николаю глаза. Пальцы сжали костыли. Вот же, сволочь, подгадал! В самую душу ударил…