Потом была победа

— Знаю, что не трогают, — согласилась она. — Мыши тоже людей не трогают, а у нас в общежитии одна девчонка как мышь увидит, так и в обморок… Подплывает он ко мне все ближе и ближе и головой чуть покачивает. Вроде прицеливается, как бы лучше на меня кинуться. Я закричать хотела, а язык будто прилип. Не знаю как, только схватила я его обеими руками и сжала изо всех сил. Сначала он бился, а потом что-то хрустнуло — и конец… Когда Бориска пришел, я так с ужаком в руках и стояла. Это он его сюда кинул…

— Ничего, Саша, теперь уже все позади, — утешил я девушку.

— Позади, — согласилась она и посмотрела на реку, где скользила по воде белоснежная «ракета». — Не останусь я здесь… Завтра заявление подам. Теперь Клавдия Николаевна наверняка меня отчислит. Так уж лучше я сама. Вроде добровольно уехала…

Уговорить Сашку, чтобы она не писала заявления, мне не удалось. Она была убеждена в своей виновности. Она же отпустила с дежурства Бориса и не уберегла шлюз.

Катер уходил. Сашка стояла возле сторожки в вылинявшем трикотажном костюме, в расшлепанных кедах, обутых на босу ногу, и махала на прощанье рукой.

Мне еще раз удалось увидеть Сашку. Это случилось в Астрахани, когда я ехал на вокзал в дребезжащем автобусе.

Сашка вынырнула из людской толчеи и подскочила к автобусу, который остановился перед светофором. Она поздоровалась и в ответ на вопросительный взгляд упрямо тряхнула головой. Темная челочка на ее лбу уже заметно выгорела.

— Изорвала Клавдия Николаевна мое заявление и не отпустила с практики. Бориске строгача закатила, он теперь как шелковый. С дежурства ни на шаг.

— Почему же ты в городе?

— Как почему? — удивилась Сашка. — Зарплата же вчера была.

Автобус тронулся. Сашка отскочила от окна и исчезла в уличном водовороте, который ощутимо стягивался к стеклянным дверям универмага.

Вечером, когда поезд катил по Заволжью, я долго простоял у окна. Мимо плыли глинистые, в трещинах бугры, поросшие бледно-зеленой колючкой, седые наплешины солончаков и темные, с мертвенным жестяным блеском, озера во впадинах…

Я стоял у окна, смотрел, вспоминал мечту Сашки и немножечко завидовал ей.

1965

ПУШИЦА

Телеграмму принесли вечером. Девушка-почтальон молча указала, где расписаться, и ушла.

Я развернул телеграфный бланк и прочитал слова на бумажной ленточке. Она извещала о кончине Матвея Викторовича Шульгина. Факт смерти был заверен подписью врача и фиолетовой расплывшейся печатью почтового отделения.

— Пап, а кто такой Шульгин?

— Шульгин? — Я положил руку на голову сына, ощутил его жесткие волосы и подумал, что нам пора сходить в парикмахерскую. — Он мне на фронте спас жизнь.

Димка свел к переносице встопорщенные, выгоревшие брови, помолчал и сказал:

— Значит, и мне спас… Если бы тебя убили, меня ведь тоже не было… Это далеко, Кожма?

— Далеко, за Полярным кругом. От железной дороги надо катером добираться.

— Ты был там?

— Нет.

— Теперь поедешь?

— Поеду… Ты же сказал, что Шульгин и тебе жизнь спас, — так я ответил сыну, не любившему моих отлучек из дому.

— Пап, ты с ним вместе долго воевал?

— Одиннадцать дней…

Я уехал через несколько часов полуночным полярным экспрессом.

Одиннадцать дней воевал я вместе с Матвеем Шульгиным. Это было в июле сорок первого года в Кольской тундре между озером Куэсме-Ярви и оленьими пастбищами в верховьях реки Туломы.

Я начал войну командиром стрелкового взвода. Восемнадцатилетним, наскоро испеченным лейтенантиком, ослепленным эмалью кубарей и скрипом ремня вишневой кожи с латунной звездой на пряжке.

Взвод держал фланг, укрепившись в недостроенном доте на берегу озера.

Отступать не пришлось. Тирольские егеря кинулись с тыла и погнали нас на запад, где уже была засада. Остался я в живых потому, что уходил за озеро последним.

Очнулся в какой-то щели. Ныла спекшаяся ссадина на скуле, и мерзла непокрытая голова. В затылке была разлита тягучая неотпускающая боль. Перед глазами снова встал желтый, ослепивший всплеск разрыва и бездонная, темная яма, куда невыносимо долго падал.

Над головой зияло солнце, разливая мягко притененный облаками ровный свет. Где-то капала вода. Крупная щебенка противно скрипела при каждом движении.

Шинель была разорвана, в нагане осталось три патрона.

Я был уверен, что цепи автоматчиков и патрули прочесывают местность, и торопливо опорожнил карманы. Порвал письма из дому, фотокарточки, какую-то завалявшуюся справку о денежном довольствии. Достал комсомольский билет, сколупнул травинку, прилипшую к обложке, перелистал страницы и ужаснулся, что не заплачены членские взносы за июнь.

Билет положил в нагрудный карман. Там, где под тканью гимнастерки неспокойно стучало сердце. Его остановит, пробив комсомольский билет, моя последняя пуля.