Потом была победа

Анна Егоровна сидела на меже возле вагончика и смотрела, как, опираясь на палку, Николай идет по колкому жнивью. Длинный, худой, в грязной гимнастерке. Ботинки грузно сминали соломенную щетину, загребали землю. Волосы космами прилипли ко лбу, на висках… Шальной парень, изведется от такой работы. Мог бы полегче занятие найти. Звал ведь дядя Петя к себе помощником, а его вон куда понесло. На таком пекле и здоровый не всякий выдюжит. Буколиха махнула Николаю и пожалела, что пришла с порожними руками. Прошлый раз, когда навещала, принесла и шматок сала, и молоко, и свежие пышки. Не принял он тогда ничего, побрезговал ее угощением. Этот раз она не взяла харчей. На сердитых, говорят, воду возят. А сейчас смотрела на Николая и жалела, что куском его тогда попрекнула, глупая. Выскочит слово, потом хоть вприпрыжку за ним скачи, не догонишь. Насчет торговых дел ему не следовало нос совать. Разве написано на пшеничке, которую на водку променивают, что она краденая? Может, человек семь потов за этот мешок спустил, руки измозолил, а загорелась у него душа — и привез? Что с прибытком она меняет, так то за работу. Разве мало с этим зельем возни?..

Анна Егоровна вздохнула, оперлась ладонью о ссохшуюся землю и поднялась навстречу Николаю.

Чужой он по крови, а незаметно прилепился к душе. Понимала Анна Егоровна, что зря, а приникала все крепче и крепче. Видно, потому, что ее одинокая душа болела скрытой болью и истончалась силами. Недоставало уже ей своих, вот и тянулась у другого занять, чужой крепостью спастись. Разумом подумать, он ей сбоку припека, а уехал на стан, и в хате, как весной на гумне, — из края в край пусто. Слова не с кем сказать, взглянуть не на кого. Раньше пятеро за стол садились, а теперь калач испечешь, на три дня хватает… Тощой-то какой, батюшки светы! Зубы да глаза остались, а грязнющий — страх!..

Николай поздоровался и, опершись на палку, вопросительно уставился на Анну Егоровну.

— Проведать пришла.

— Спасибо.

— Нечего спасаться. — Анна Егоровна притужила под подбородком платок. — Домой чего не заявляешься, шатун проклятущий?.. Привязали тебя здесь, что ли, канатом железным или Анисья-стряпуха приворожила? Ждала, ждала, и вот пришлось телеге к коню тащиться. Думаешь, у меня больше дел нет?.. Коростой оброс с головы до пяток, сатана тронутый…

Орехов вскинулся что-то сказать, но тут же потух, помягчел глазами и переступил с ноги на ногу.

Анна Егоровна неприметно вздохнула. Точь-в-точь переступил, как покойный Миша, когда она ему выговор делала. Володя, тот сбычится, бывало, и басит, что хватит, мол, мать, чего завелась… А Миша-покойник ни словечка поперек не говорил. Вскинется вот так же, а потом застесняется, сникнет головой и ни гугу…

Николай стоял перед Анной Егоровной, слушал ее выговор и досадливо думал, что проклятый самогон глупо и ненужно рассорил их…

— Что еще скажете? — неловко улыбнулся Николай.

— А то скажу, что баню вытопила, — сердито ответила Буколиха. — Сейчас стряпуха за продуктами поедет, тебя тоже на повозку посажу. Не догляди за тобой, так и шкура лоскутами сойдет… Степан Тарасович до утра тебя отпустил. В бане помоешься.

— В бане? — осоловело переспросил Николай и невольно передернул плечами. Он тотчас же ощутил, как зудом отозвалось пропыленное, много раз облитое потом тело, как засвербило между лопатками.

— Спасибо, Анна Егоровна, — сказал Николай. — Устал я сегодня.

— От такой работы и нечистая сила с ног собьется, — усмехнулась Буколиха. — Ты в две шеи-то не рви, всю работу на свете не переделаешь.

После бани Николай, блаженно размякнув, сидел за столом и, забыв размолвку с Анной Егоровной, уплетал яичницу с салом, вареники с молоком. Пиалу самогона, которую хозяйка поставила перед ним, он тоже выпил.

Казалось, мочалка содрала не грязь, а старую, изношенную кожу. Тяжелую и зачерствевшую. И, на удивление самому, под ней оказалась другая, молодая и горячая, гулко отзывающаяся на каждое прикосновение, румяная от буйной крови. Голова сделалась звонкой и просторной. Ему хорошо было в этой знакомой кухне с низким потолком, где у стенки добродушно ощерилась зевом печка, разрисованная по бокам пышнохвостыми петухами и неведомыми цветами — охряными, с синими листьями на синих стеблях.

— Кушай, Коля, — говорила Анна Егоровна. — Отощал ты от жары. Жара и из человека воду пьет.

Она сидела рядом, положив на стол руки с узловатыми пальцами. Ногти были расплюснуты, и в трещины неистребимо въелась чернота. Наверное, от этого руки Анны Егоровны пахли тем многоликим запахом земли, который чувствуешь на вспаханном поле, на поскотине, на молотьбе и у старых амбаров.

За окнами в сумеречной сини скрипели калитки и звучали высокие ребячьи голоса. Иногда раздавался глухой стук. Это осыпались убитые солнцем яблоки апорт.

Валетка пришел неожиданно. Бочком скользнул в дверь и уселся в углу на лавке.

— Ты чего сегодня долго почту не нес? — спросила Анна Егоровна.

— Машина поломалась, — ответил Валетка и стал свивать в жгутик подол рубахи. — Полдня в отделении дожидался. Думал, почты много будет, а оказалось одно письмо.