Потомок седьмой тысячи

— Садись, если за пазухой что есть, — отозвался Федор.

— За пазухой как не быть, — Фомичев вытащил бутылку, поставил у костра, из другого кармана извлек завернутую в тряпицу воблу. Хозяева костра остались довольны.

Андрей взял гармонь, приготовляясь играть. Но Василий предупредительно поднял руку.

— Натощак нейдет. Отведаем сперва ушицы.

Ребятам тетка Александра налила в деревянную плошку, остальные потеснее уселись вокруг закопченного чугуна. Однако не успели поднять ложки — помешал новый гость. Василию почудилось, что кто-то стоит за кустом, он вскочил и пошел проверить. К костру вернулся вместе с Коптеловым, который егозливо объявил:

— Местечко ищем. Куда ни ткнемся — занято. — Обернулся в темноту. — Авдотья, где ты пропала? Поди сюда! Затерялась, вишь ты… А ведь только что следом шла.

— Ты лучше сам подь отсюда, — неласково проговорил Федор.

Коптелов пропустил его слова мимо ушей, потянул носом, не спуская глаз с дымящегося чугуна.

— Ушицу успели сообразить? Хорошее дело. А мы вот запоздали…

Уходить от костра он не собирался. Тогда поднялся Фомичев, пошел прямо на хожалого.

— Давай, давай. Весь вечер только о тебе и думали: может, зайдет, обрадует.

— Первую, чтоб никто больше не мешал, — поднял Василий стопку, когда Коптелов ушел. Тост встретили с одобрением. Выпили, отведали ухи, каждый согласился: удалась, но горяча.

— Вторую, чтобы комары не кусали.

И за это выпили. Потом чокались за сома двухпудового, который — это уж точно — сидит на крючке. Потом Андрей предложил выпить за управляющего Федорова, чтоб ему тошно было. В конце концов развеселились, потянулись к последней бутылке. Тетка Александра проворно спрятала ее за спину.

— Хватит! Завтра целый день.

Разливала из самовара чай, с поклоном передавала.

— Теперь и гармошка вовремя, — проговорил Василий, схлебывая с блюдца душистый чай. Кивнул жене, и вдруг она неожиданно тонко затянула, как запричитала:

Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные,
Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые…

Так и казалось — сорвется, не хватит голоса. Но она свободно передохнула и закончила первый куплет уже вместе с Василием:

Уж что же вы, кустики, да все призаломаны,
У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…

Опомнившись, Фомичев взял гармошку, тихо стал подыгрывать. Тетка Александра, стараясь не греметь, собирала чашки в корзину. Марфуша подвинулась ближе к Екатерине, которая пела, чуть покачиваясь, подпирая рукой подбородок; вместе и уже веселее продолжали:

Как навстречу им, фабричным, главные хозяева:
— Вы не плачьте-ка, молодчики, молодцы фабричные,
Я поставлю вам, ребятушки, две светлицы новые,
Станы самоцветные, основы суровые…
Нанесу я вам, ребятушки, ценушку новую,
Ценушку высокую, салфеточку по рублику.

Федор лежал на спине, смотрел в темное небо на звезды и слушал. Старинная эта песня и кончается ладно, а тоска скребет. Не рады молодцы фабричные «салфеточке по рублику», не одни сутки, согнувшись над станом, придется ткать ее. Потому, наверное, и заканчивается песня грустным повтором:

Вы, леса ль мои, лесочки, леса темные,
Вы, кусты ль мои, кусточки, кустики ракитовые.
Уж что же вы, кустики, да все призаломаны.
У молодцев, у фабричных, глаза все заплаканы…

Замолкли певцы. Пугая тишину, стрельнут иногда дрова в костре. Екатерина не двигаясь сидит, все так же уткнув подбородок в узловатые, с напухшими венами кулаки, смотрит на огонь.

— Нагнали печали, — как-то виновато выговорил Василий. — Все ты, старуха.

Екатерина смущенно улыбнулась.

— Можно и разудалую. Говори, какую?

Слушая их, Федор припомнил, как еще мальчишкой вот так же лежал у костра и смотрел на звезды. И было это тоже у Сороковского ручья. Незадолго в семье случилось несчастье отцу оторвало на работе руку. Смотритель включил вытяжную трепальную машину в тот момент, когда отец очищал внутренние барабаны от пуха. Руку отхватило до плеча.

Отец сидел у костра изрядно выпивший, поправлял головешки. Мать пела какую-то невеселую песню. Федору она врезалась в память на всю жизнь.

Зеленая роща,
Что ты не шумишь?
Молодой соловушка,
Что ты не поешь? —

вопрошала она, глядя перед собой затуманенными от слез глазами.

Горе мое, горе,
Без милого жить…
А что за неволя
Жизнью дорожить?

И вот, когда она только что закончила, отец с силой ткнул ей кулаком в лицо. Мать опрокинулась, закрылась руками. С испугом спрашивала:

— Степа, что ты? Степушка?