Потомок седьмой тысячи

Рябой Родион Журавлев прятал лицо — стыдно было стоять в цепи с винтовкой в руках, вздрагивал при виде каждой девушки: не Марфуша ли? Проходившие мимо женщины недружелюбно заметили:

— Вишь, рожу воротит… Совестится. — И тут же по-бабьи пожалели: — Не по своей волюшке…

— Марья, а муж твой где? — спрашивали Паутову.

— Хворый он. Третьего дня в постель слег социлист мой.

— Поди-ка врать-то. Вон на крылечке у каморок стоит. И сюда хочется, да тебя боится.

Мелькала в толпе невзрачная фигура хожалого. Коптелов прятался за спинами, запоминал, что говорят. При нем замолкали, слишком откровенно давали понять, как относятся к нему. Он будто ничего не замечал. Возле Прокопия Соловьева потоптался, сокрушенно сказал:

— Что деется-то, а! — Покачал головой. — Жмут рабочего человека. — И нетерпеливо ждал, что ответит мастеровой.

Прокопий протянул руку, собираясь схватить хожалого за ворот пальто, сказал с угрозой:

— Вот стащу в полицейскую часть — узнаешь, «что деется».

Коптелов поспешно отошел.

Рабочие дожидались, когда наконец выйдет управляющий. В толпе, стоявшей ближе к ткацкому корпусу, произошло замешательство. Доносились крики. Все ринулись туда. Навстречу надвигалась на возбужденных мастеровых плотная цепь солдат, теснила. От солдат отмахивались, толкаясь, пробирались в круг, где жадно слушали Марфушу Оладейникову.

— Они их держат в кладовой, — взволнованно объясняла она, — вторые сутки ни есть, ни пить… Даже дверь не открывают. Там все пятеро: и Крутов, и Дерин, и Фомичев, и те двое… Чего смотреть? У двери только один сторож. Помогите им, родненькие! — просила угрюмых мастеровых, стоявших тесной группой. — Я слышала, как они стучат. Двери там двойные, а слышно…

В толпе ахали, ругались, злобились на фабричных смотрителей:

— Вот те и бомба! Что удумали, подлые души!

Прокопий Соловьев, направляясь к солдатам, звал за собой.

— Выручать, православные, надо. Свой брат, да к тому же выборные. Без них не сладить нам с управляющим.

Десятка два парней потянулись за ним, но, наткнувшись на цепь, ощетинившуюся штыками, замялись, отступили.

Так они и стояли злые, мрачные против молчаливых солдат, пока в другом конце, у конторы, не раздались звуки горна.

К площади со стороны города подъехала полузакрытая коляска. С боков и сзади — конные жандармы. Солдаты бросились расчищать путь. Из коляски, остановившейся у конторы, вышел губернатор Фриде и щеголеватый, с бритым холеным лицом высокий человек — окружной прокурор.

— Эвон пожаловал, — передавали в толпе. — Узнал, что безобразничает контора… Приехал наводить порядок.

— А рядом-то, рядом кто? — нетерпеливо спрашивали друг у друга. — Вон морду поднял — кочергой не достанешь.

С лестницы проворно сбежал управляющий. Губернатор Фриде — плотный, лет сорока пяти, с бородой, аккуратно расчесанной на две половины, в мундире с золотыми погонами — медленно поднялся на площадку крыльца, глуховато, так, что задним было плохо слышно, стал говорить. Он объяснил, чтобы мастеровые выбрали для переговоров двоих — троих, иначе с толпой трудно договориться.

— А у нас уже есть выборные! — закричали из толпы. — Их арестовали! Прежде освободите арестованных!

И сразу со всех сторон донеслись выкрики:

— Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернатор раздраженно слушал, морщился. Он хотел говорить, но ему не давали.

Лицо его побагровело, он снял фуражку, вытер платком шею. Управляющий что-то горячо объяснял ему.

Тогда вперед выступил окружной прокурор. Не зная, кто это, рабочие настороженно притихли. В напряженной тишине гулко звякнула о мостовую винтовка. Зазевавшийся солдат поднял ее, вытянулся, скосив испуганные глаза на офицера, который незаметно погрозил кулаком.

— Ваши требования, — начал прокурор, — не могут оказать влияния на распоряжения властей…

Ему не дали досказать. Толпа возмущенно ухнула:

— Долой! Освободите арестованных!

Представители власти растерялись. Сознавая, что теперь каждое слово будет встречаться гулом, Фриде отступил, освобождая место управляющему. Федоров вышел вперед, укоризненно покачал головой, стараясь устыдить рабочих за непочтение к губернскому начальству.

— Вы ничего не добьетесь, если не перестанете шуметь, — обратился он к толпе.

Едва ли кто слышал его старческий тихий голос. Да, собственно, от него и не ждали ничего нового. По-прежнему кричали со всех сторон:

— Освободите арестованных! Немедленно освободите!

Губернское начальство, донельзя обиженное непочтительностью мастеровых, стало подыматься по лестнице, чтобы в спокойной обстановке решить, что делать дальше. Управляющему ничего не осталось, как догонять их.

Через полчаса конторщик Лихачев вывесил объявление:

«От управляющего Ярославской Большой мануфактуры. По распоряжению его превосходительства губернатора.

1. Снисходя к заявлениям рабочих о том, что они не могли своевременно ознакомиться с новыми табелями, с некоторыми пониженными расценками для прядильщиков, управление фабрики находит возможным оставить расценки, бывшие до пасхи, без их уменьшения.

2. Все остальные заявления рабочих будут своевременно разобраны.