Потому что красивый

— Чтобы они впитывали ненужные глупости! Чтобы из-за небрежности фальцовщиков кораблики назывались «содранная кожа родителей» или «пошел ты…», поскольку автор везде сквернословит!

Круг замкнулся, я вам говорю!

В тихом омуте черти водятся! Ты не сможешь смягчить забористую рукопись, если она отвергнута редактором.

Вывод, надо играть так, чтобы она была принята благосклонно. Не забывать о перипетиях. Вот, к примеру, эротическая сцена: если она не удалась, считай, мой друг, ты в ауте! С другой стороны, если позволишь куплетик погорячее, надо видеть, как тебе выдаст добрый дядя… «Вы что, не видите, как скабрезен этот пассаж? Что вы себе позволяете? Вас не просили писать «мемуары немецкой певицы»! Вы, случайно, шпанскую мушку в еду не добавляете?»

Или же все наоборот. Можешь получить отповедь в стиле: «Как получилось, что так мало… в вашем последнем опусе, Сан-А? У нас куча рекламаций! Он только четыре девушки трахнул; что это за работа? Стал лимпатентом или что ли лимфа разжижилась у этого комиссара? Понадобится что-нибудь сногсшибательное в следующем томе, чтобы компенсировать. Чтобы пахло жареным, черт возьми! И не пускайте описательных слюней! Читатель должен участвовать и верить, слышите? Врежьте ему по мозгам по меньшей мере раза четыре в процессе чтения. И больше изобретательности! Последний раз он у вас прищучил деваху на громоотводе, эго ерунда! Уже было! Все, кому не лень, шамборятся на громоотводах! Не надо держать читателя за мальчика из церковного хора!»

Ничего не выдумываю, честное слово. Писательский труд хуже, чем у пилота «боинга». Он требует большей бдительности. Нет автопилота. Нужно выкручиваться самому, безупречно маневрировать без непоправимых упущений.

Если ты не способен пройти испытание, давай, проваливай! На помойку, автор! К мистеру Венику, быстро! Квик, квик, как говорят англичане!

Нет, вы что думаете, будто я дам маху и выроню свою кость? Позволю вам пропустить ключевую сцену? Все запланировано. В такой-то главе: даю трюк! Такая-то страница: оргическая сцена! И т. д. Особенно для смакующих, жаждущих двойного порнорациона.

Так, ну что же я тут рассусоливаю о моем ремесле, деталях, гонорарах, пока вы застряли у двери в ванную?

Знаете, что я там нахожу?

Убитого Берю, ребята!

Ну вот, трудное сказано! Отдохните немного, пока ваши серые клеточки придут в себя.

Берюрье, Толстяк, Мастардик! Брюхо! Мой друг! Дорогой сотрудник! Человек-доблесть! Человек-ягненок! Он, который всегда идет и никогда не продвигается! Пожиратель! Месье Берта! Дитя нашей псарни! Старший инспектор Александр-Бенуа Берюрье валяется на кафеле в луже крови. Две круглых дырочки на рубашке в области сердца. Он бледен! Веки стыдливо опущены в знак покорности судьбе, неожиданной и нелюбимой. Позволяю себе долгий и тоскливый стон на манер бездомной собаки, воющей на опушке рощи. Горе — штука животная. И выражается по-животному. Оно кричаще и рыдающе. У него нет слов. Оно только рупор тела, когда душа со звоном улетела (как мог бы написать Виктор Гюго, член Французской Академии[5]). Оно стонет, оно входит (не путайте понятия, это шокирует). Оно вырывается из легких, как воздух из лопнувшей камеры. Это истекание, извержение подземных вод, выброс!

— Берю! Александр-Бенуа! Толстенький! Старик!

Не знаю, как выразить отчаяние. Я понимаю, что он в ауте, кончился! Две пули в такое место — это как паровой каток для лягушки: безжалостно!

Угнетенный, но разозленный, я выскакиваю в коридор. Бросаюсь на Мартина Брахама, который рассматривает картину, изображающую генерала Франко, организующего оборону против вторжения Наполеона I.

— Вы убили его! Негодяй! Вы убили его!

Он освобождается, толчком такой силы, что я едва не падаю.

— Расскажите кому-нибудь другому, комиссар! Меня вы не купите на такой дешевый трюк!

Я тупо разглядываю его, ошалевший от искренности его тона. Что же, значит, это не он? Ей-богу, он обманывает… Самый коварный лис, когда-либо виденный за всю вашу краьеру…

Пытаюсь догадаться… Он застал у себя Толстого. Будучи более ловким, чем мой приятель, он его застрелил. Затем пришел ко мне, попросил меня выдворить его, что-бы я первым обнаружил тело. Он надеется, что я это спущу ему! А сейчас изображает удивление. С какой целью? Не думает же, что я поверю в его невиновность!

— Он мертв! — говорю я… — Мертв! И это вы его прикончили!

К моим глазам подступают слезы. Маэстро видит мою печаль и кажется весьма удивленным.

Злобно вытаскиваю приятеля бум-бум.

— Один жест и я пристрелю вас, как бешеную собаку, Мартин Брахам! — рявкаю я. — И плевать мне, что это не будет похоже на несчастный случай!

— Но, в конце концов, не убивал я его! — возбуждается он. — И вы это знаете. Оставьте ваши кривляния.

Пошли вразнос. Представьте фантастичность ситуации, дети мои. Мы оба, сомневающиеся друг в друге. В башке у меня путается. Думаю: «если он считает, что я ловчу, значит, действительно, не он анестезировал моего Толстяка».