Потому что красивый

Ее намек привлекает внимание к факту, что мы только что вступили в первое января в громадной общей связке с туристами, в подавляющем большинстве немецкими. Последние искры фейерверка еще мерцают над Пуэрто-де-ля-Крус.

— В общем, да, — допускаю я. — В совсем свеженьком году, дорогая!

— Не смей звать меня дорогая! — вопит злюка.

— Почему же?

— Это расточительство! Что останется на потом, когда мы поженимся?

— Я найду что-нибудь другое, — обещаю ей.

Седьмой этаж. Еще трое выходят. Жиртрестовские немцы. Пара пятидесятилетних розовых свинок плюс мама мадамы — завитая толстуха. Уф, остались в узком кругу. Можно расслабиться. Переглядываемся со спонтанной симпатией, связывающей уцелевших. Заметьте, люди вообще испытывают конфузное желание чувствовать себя «как у себя». Вот, во время вечеринки, как только часть приглашенных отвалит, между оставшимися, невзирая на возраст и воспитание, создается какая-то связь. А у врачевателя? Ты входишь, приемная полна, все застыли. Не смеют даже кашлянуть. Дама уронит сумочку, и все физиономии напрягаются — какая неловкость. Постепенно напряжение спадает. Мало-помалу происходит облегчение атмосферы. Глаза улыбаются… В какой-то момент, когда народу поубавится, начинают болтать. Последнему, остающемуся с тобой тет-а-тет, ты объясняешь про анализ мочи, а он тебе о своих полипах и геморрое женушки.

Лифт продолжает карабкаться. На указателе этажей зажигаются и гаснут цифры. Уже готовится к выходу пожилой господин. Еще красивый мужчина. В отлично сшитом черном смокинге. С нежно-белые волосы. За плечи зацепилось пятьдесят сантиметров серпантина.

У него великолепный загар, делающий обильную шевелюру еще благороднее.

Вдруг: крак!

Поломка. Полная темнота, неподвижность. Мы в такой плотной герметичной темноте, что в сравнении с ней негатив фотографии папы Павла VI на лыжне будет похож на стакан кефира.[1]

Возгласы на разных языках. Потому что, вопреки мнению идиотов, звукоподражательство не интернационально.

Затем следует тишина. Молчание страха. Музыка умолкла, кондиционер мертв.

Маленький лифтер колотит кулаком по металлической двери. Просто так, чтобы создать хоть какой-то шум…

— Предохранители что ли полетели? — спрашивает меня Мари-Мари уже не таким горделивым голосом.

— Похоже на то и на это тоже, малышка, — уверяю я, чиркая зажигалкой.

Огонек в моем кулаке внушает уверенность. Когда тебя обмакнули в тотальную темноту, достаточно искорки, чтобы создать впечатление сильного света… Блестят испуганные лица. Кроме лифтера и нас, в наличии старик, о котором я говорил несколькими строчками выше, парочка неопределенного возраста (в неопределенной позиции, как и все мы) и здоровый немецкий педик, одетый в черный бархат, с прической бретонского спаниеля.

Парочка — из Голландии, поэтому дама излагает свои страхи на языке Рембрандта. Лифтер отвечает ей по-испански, не переставая барабанить в дверь. Он явственно оплакивает свою профессию и сожалеет, что не работает спасателем на пляже. Тевтонский педе извергает опасения с помощью горлового дефекта, именуемого «немецким языком», тогда как старик с белоснежными волосами (Боже, какая красота!) довольствуется вздохами: «Уэлл, уэлл, уэлл!»… которые, и каждый персонаж этого опуса знает, предназначены убедить, что он говорит по-английски, как папаша и мамаша Виндзорские.

Затем следует период замешательства. Пассажиры лифта обмениваются опасениями, сначала на родных диалектах, потом на современном английском.

Голландка беспокоится, что мы задохнемся, если поломка надолго, потому что кондиционер не работает, а кабина, как ей кажется, герметичная.

Не отставая в мрачных предсказаниях, германский псих-ос (муж. род от осы) полагает, что трос лопнет и мы свалимся на дно шахты, где наши кости рассыпятся в пыль и пепел.

Вот так и возникает паника.

Лифтовый гарсон читает «Отче наш иже еси…» и модную «Гарри, я возбужу тебя», которая по-испански звучит еще неистовее.

— В штанишки не наложила, кроха? — спрашиваю я маленькую подружку по несчастью.

— С тобой никогда! — бормочет воробышек, у которой ладошки стали влажными.

Нидерландская жена начала рыдать, фройляйн Услада — визжать. Лифтер продолжает читать окаяние души.

Тут я решаю «сделать что-нибудь».