Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг

Мне снилось, как отец танцует с какими-то костлявыми хипушками, выкуривает несколько косяков, закидывается кислотой, хохочет под струями дождя. А дождь там шел неслабый. Я видел подлинную кинохронику. И документальные фильмы тоже. Лило, как из ведра. Людям приходилось делиться друг с другом едой. Люди заболевали. Женились. Плакали самыми разными слезами.

Но, сколько бы мне это ни виделось во сне, я никогда не смогу понять, что значило для моего отца быть единственным индейцем, слышавшим Джими Хендрикса на сцене в Вудстоке. Но, может, он не единственный. Скорее всего, индейцев там были сотни, и все же отец думал, что был единственным. Он говорил мне это миллион раз спьяну и раз двести — на трезвую голову.

— Я там был, — сказал он. — Учти: Джими вышел на сцену чуть ли не последним, и народу было меньше, чем поначалу. Не такие полчища, как в начале концерта. Но я дождался. Я ждал Джими.

Несколько лет назад отец собрал всю семью, и мы втроем поехали в Сиэтл на могилу Джими Хендрикса. Сфотографировались, лежа на земле прямо у могилы. Памятника на ней нет. Только плоская плита.

Джими умер в двадцать восемь. Он был моложе, чем Христос. Моложе, чем мой отец в день, когда мы стояли над могилой.

— Только хорошие люди умирают молодыми, — сказал отец.

— Нет, — сказала мать. — Только психи умирают, подавившись собственной блевотиной.

— Почему ты так говоришь о моем кумире? — спросил отец.

— Тьфу, — сказала мать. — Старый Джесс Дикий Башмак подавился собственной блевотиной, а он ни для кого не кумир.

Я отошел и наблюдал со стороны, как родители ссорятся. Их битвы были мне не в новинку. Когда индейская семья дает трещину, это еще более разрушительный и мучительный процесс, чем в среднестатистической семье. Сто лет назад браки у индейцев распадались легко. Кто-то один — муж или жена — просто собирал все свои пожитки и уходил из вигвама. Ни споров, ни ссор. А теперь индейцы стоят до последнего, цепляются за обрывки былого счастья, потому что вся наша жизнь — сплошная борьба за выживание.

Спустя некоторое время, после того как разгорелось слишком много ссор и с языков слетело слишком много колкостей, отец купил мотоцикл. Громадный такой — одно слово, «байк». Отец часто уходил из дома покататься на этом чудовище. Уезжал на несколько часов или на несколько дней. Он даже прикрепил ремнями к бензобаку старый кассетник, чтобы слушать музыку на ходу. Мотоцикл подсказал ему новые способы побега. Теперь отец почти не разговаривал, почти не пил. Вообще почти ничего не делал — только носился туда-сюда на своем байке и слушал музыку.

А потом, как-то ночью, на Девилз-Гэп-роуд, отец попал в аварию. Разбил мотоцикл, два месяца провалялся в больнице. Перелом обеих ног, перелом ребер, дырка в легком. И разрыв почки. Врачи сказали, что он был на волосок от смерти. Собственно, они удивлялись, что он не умер на операционном столе или еще раньше — он ведь несколько часов валялся на шоссе, обливаясь кровью. Но я не удивлялся. Такой уж у меня отец.

А мать, хотя она больше не желала с ним жить (даже после аварии не передумала), навещала его каждый день. Вполголоса напевала индейские мелодии в такт жужжанию машин, к которым был подключен отец. Отец еле шевелился, но выстукивал ритм пальцем.

Когда он немножко окреп: начал садиться на кровати и разговаривать, мог поддерживать беседу и рассказывать истории, — он попросил позвать меня.

— Виктор, — сказал он. — Езди только на четырех колесах.

Когда он пошел на поправку, мать стала навещать его реже. Но в самые тяжелые дни она его выхаживала. Когда он перестал в ней нуждаться, мать вернулась к жизни, которую сама себе выстроила. Стала ездить на пау-вау[5], снова начала танцевать. В молодости она брала первые места на конкурсах традиционных танцев.

— Я помню твою мать во времена, когда она была самой лучшей в мире исполнительницей традиционных танцев, — сказал отец. — Каждый хотел бы назвать ее: «Моя милая». Но она танцевала для меня одного. Истинная правда. Она сказала мне, что каждое второе движение — только для меня.

— Но это лишь половина танца, — удивился я.

— Ну да, — сказал отец. — Остальное она берегла для себя. Нельзя отдавать все, что имеешь. Это нездорово.

— Ну, знаешь, — сказал я, — от тебя иногда такое услышишь… Ты прямо как не от мира сего.

— А кому этот сей мир нужен? Меня не интересует, как там оно обстоит в реальности. Меня интересует, как должно быть.

Этого принципа отец придерживался всегда. Вспомнилось что-то неприятное? Просто подправь свои воспоминания. О плохом не вспоминай, а лучше вспомни то, что было чуть раньше. Отец научил этому и меня. Я, например, помню, каким вкусным был первый глоток «пепси», а не то, как со вторым глотком мне в рот попала оса.

Следуя этому же принципу, отец всегда помнил последнюю секунду перед тем, как мать навсегда ушла от него и забрала меня. Нет. Это я помнил последнюю секунду перед тем, как отец бросил нас с матерью. Нет. Это моя мать помнила последнюю секунду перед тем, как отец ее бросил и ей пришлось растить меня в одиночку.