Потоп

— В правом флигеле. Им дали прекрасное помещение, они жаловаться не могут, разве лишь на то, что у дверей стоит стража. Когда же свадьба, мосци-полковник?

— Еще оркестр на эту свадьбу не заказан! Будьте здоровы, ваць-пане! — сказал Кмициц.

И, распрощавшись с паном Харлампом, он пошел к себе. Бессонная ночь, бурные события вчерашнего дня и последнее столкновение с князем так его утомили, что он едва держался на ногах. А главное — как малейшее прикосновение к больному телу причиняет боль, так и простой вопрос Харлампа: «Когда свадьба?» — больно кольнул его. Перед ним, как живое, встало холодное лицо Оленьки и ее сжатые губы в то время, когда ее молчание утверждало произнесенный над ним смертный приговор. Другое дело, обратил ли бы Володыевский внимание на ее слова; ему было больно, что она не сказала этого слова. А ведь раньше она спасла его два раза. Неужели теперь образовалась между ними такая пропасть? Неужели любовь до такой степени угасла в ее сердце, и не любовь даже, а простое участие, которое следует иметь и к чужому человеку? Чем больше думал он об этом, тем бессердечнее казалась ему его Оленька. «Что же я сделал такого, чтобы помыкать мною, как человеком, преданным анафеме? Может быть, и дурно служить Радзивиллу, но я, служа ему, не знаю никакой вины и, положа руку на сердце, могу сказать, что служу не из-за хлеба, не из-за тщеславия, а потому, что вижу в этом пользу для отчизны. За что же меня осуждают?»

— Ну что ж? Пусть и так будет! Я не стану просить отпущения грехов! Не стану просить помилованья! — повторял он тысячу раз.

Но мучения его не унимались, а все возрастали. Когда он пришел в свою квартиру, он бросился на постель, пробовал заснуть, но не мог, несмотря на всю усталость. Наконец встал и начал ходить по комнате, хватаясь, время от времени за голову и повторяя:

— Бессердечная, и больше ничего… Этого я от тебя не ожидал, панна!.. Бог с тобою…

В таких думах прошел час, два; наконец, окончательно утомленный, он начал дремать, сидя на постели, но не успел еще заснуть, как его разбудил княжеский придворный Шкиллондз и потребовал к князю.

Радзивилл чувствовал себя лучше и дышал свободно, но на его свинцовом лице была заметна слабость. Он сидел в глубоком кресле, обитом кожей, и говорил с доктором, которого про появлении Кмицица тотчас же услал.

— Из-за тебя я чуть на тот свет не отправился! — сказал он Кмицицу.

— Не моя в том вина, ваше сиятельство; я сказал, что думал!

— Ну так пусть этого больше не будет! Не прибавляй хоть ты тяжести к тому бремени, которое мне приходится нести на своих плечах; другому бы я этого не простил, но тебе прощаю!

Кмициц молчал.

— Если я, — произнес князь после минутного молчания, — не сказал тебе, что велел казнить этих людей в Биржах, несмотря на твои просьбы, то не потому, что хотел обмануть тебя, но лишь для того, чтобы не причинять тебе излишних страданий. Я уступил тебе для виду, ибо питаю к тебе слабость! Их смерть была необходима. Разве я палач? Неужели ты думаешь, что я проливаю кровь только для того, чтобы упиваться ее алым цветом? Придет время, и ты поймешь необходимость жертв для достижения великих целей. Эти люди должны были погибнуть непременно здесь, в Кейданах. Посмотри, что случилось по твоей милости: упорство мятежников усиливается, добрые отношения со шведами нарушены и, благодаря дурному примеру, бунт растет как зараза. Мало того, я сам, своей особой, пошел за ними в погоню и должен был краснеть перед всем войском; ты сам чуть не погиб от их рук, а они отправились на Полесье и станут во главе бунта. Смотри и учись! Если бы я расстрелял их в Кейданах, ничего этого не было бы. Ты, прося за них, думал только о личных чувствах, а я приговаривал их к казни, потому что опытнее тебя и знаю, что, если кто-нибудь споткнется, когда бежит, хоть о маленький камешек, тот может легко упасть, а упав, может и не подняться, и это тем вернее, чем быстрее он бежит. Немало уже натворили бед эти люди.

— Но все же они не так сильны, чтобы помешать исполнению предприятия вашего сиятельства!

— Довольно того, что они поселили раздор между мной и шведским главнокомандующим, — это могло бы быть непоправимо. Положим, теперь все уже выяснилось, но письмо Понтия ко мне осталось, и я этого ему никогда не прощу! Он зять короля, но вряд ли он мог бы стать моим зятем, не слишком ли это была бы большая честь для него!

— Вы можете переговорить об этом с самим королем, а не с его слугой!

— Так я и хочу сделать… и если только не умру от забот, то научу этого шведа вежливости… Я говорю: если не умру, а это может случиться, так как немало терний на моем пути. Ох, тяжко, тяжко! Кто бы поверил, что я тот самый Радзивилл, который сражался под Лоевом, под Речицей, под Мозырем, под Туровом, под Киевом и Берестечком? Вся Речь Посполитая смотрела на меня и Вишневецкого, как на два небесных светила… Все дрожало перед Хмельницким, а он дрожал передо мной. И те самые войска, кои благодаря мне прославились своими победами, теперь оставили меня и осмеливаются поднять на меня свою руку…