Потоп

— Ваше здоровье! — воскликнул Гангоф, обращаясь к Кмицицу.

— Благодарю вас! — ответил Кмициц.

— Вам ехать пора, — заметил Гангоф, — да и нас служба ждет. Счастливого пути!

— Прощайте, Панове!

— Не забудьте бросить за собой красную ленту, — сказал Харламп, — на первом ночлеге залейте огонь водой. Помните мой совет!

— Прощайте!

— Не скоро увидимся!

— А может быть, на поле битвы, — прибавил Гангоф. — Дай Бог, чтобы не пришлось воевать друг против друга.

— Этого и быть не может, — ответил Кмициц. И офицеры вышли.

На часах пробило семь. На дворе лошади били копытами о каменные плиты. Какая-то странная тревога овладела Кмицицем при мысли о предстоящем путешествии.

«Нужно ехать скорей, а там — будь что будет!» — думал он.

Но теперь, когда лошади уже фыркали за окном и наступил час отъезда, он почувствовал, что та жизнь будет для него чужда, а все, с чем он сжился, с чем невольно сросся душой и телом, останется здесь. Прежний Кмициц останется здесь, туда поедет другой человек, столь же чужой для всех, как и они, эти люди, для него. Ему придется там начать новую жизнь, а бог знает, хватит ли для этого желания.

Кмициц страшно устал душой, а потому чувствовал себя перед поездкой в новые страны, к новым людям бессильным… Ему даже казалось, что он будет там так же страдать, как и здесь.

«Ну, пора. Надо одеваться и ехать!»

«Но неужели не простившись?»

«Возможно ли, чтобы он, который был так близок с ней, стал так далек, что не может даже попрощаться перед дорогой? Вот до чего дошло! Но что же сказать ей?.. Разве лишь то, что все кончено, что «она может идти своей дорогой, а я своей». Но зачем говорить, когда это и без слов ясно. Ведь я уже больше ей не жених. Все прошло и никогда не вернется. К чему терять время, слова, к чему мучиться?»

«Не пойду», — сказал он.

Но ведь их еще соединяет воля покойного. Нужно расстаться без гнева, нужно сказать: «Вы меня не хотите, я возвращаю вам слово. Забудем о завещании; и пусть каждый из нас ищет счастья, где может».

Но она может ответить: «Я давно уже это сказала вам, к чему же повторять».

«Не пойду», — повторил Кмициц.

И, надвинув шапку, он вышел в коридор. Хотел вскочить на лошадь и поскорее очутиться за воротами.

Но вдруг точно кто схватил его за волосы.

Им овладело такое страстное желание повидаться с нею, что он не рассуждал больше и не шел, а бежал с закрытыми глазами, точно хотел броситься в воду.

У самой двери, около которой стояла стража, он наткнулся на слугу мечника.

— Пан мечник у себя? — спросил он.

— Пан мечник в цейхгаузе.

— А панна?

— Панна у себя.

— Доложи ей, что пан Кмициц уезжает и хочет с нею проститься. Слуга пошел исполнить его приказание, но не успел он вернуться с ответом, как Кмициц взялся за ручку двери и вошел, не спрашивая разрешения.

— Я пришел с вами проститься, — сказал он, — бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь. Я хотел ехать, не простившись, но не мог. Кто знает, вернусь ли я и когда вернусь. Лучше расстанемся без гнева, чтобы нас не постигла кара Божья. Мне многое хотелось бы сказать, но я не могу. Не было счастья, значит, не было воли Божьей, и теперь, хоть головой об стену бейся, ничто не поможет. Не осуждайте меня, и я вас судить не буду. Не будем обращать внимания на волю покойного, ибо она перед Божьей волей ничего не значит. Дай Бог вам счастья и спокойствия! Главное: простим друг другу. Не знаю, что меня там ожидает. Но дольше оставаться здесь я не могу… Нет для меня спасения… Я ничего здесь не могу делать, как только по целым дням думать о своем горе и ничего, в конце концов, не выдумать. Мне нужен этот отъезд, как рыбе вода, как птице воздух, иначе я с ума сойду!..

— Пошли вам Господь счастья! — ответила панна Александра.

Она стояла перед ним, точно оглушенная его словами. На лице ее отражалась тревога и замешательство, которые она напрасно старалась скрыть; она смотрела на молодого человека широко раскрытыми глазами и наконец сказала:

— Я не сержусь на вас.

— Дай Бог, чтоб так было, — ответил Кмициц. — Какой-то злой дух стал меж нас и разъединил нас, точно морем, и этого моря нам не переплыть. Мы шли не туда, куда нам хотелось, а туда, куда нас что-то толкало, и заблудились оба. Но теперь, когда нам надо расстаться, лучше крикнуть хоть издали друг другу: «Счастливый путь!» Я тоже не сержусь на вас и думаю только, что все же нам лучше объясниться. Вы меня считаете изменником, и это для меня больнее всего, ибо — клянусь спасением души! — я никогда им не был и не буду.

— Я теперь этого не думаю! — ответила девушка.

— Как же вы могли думать это хоть один час?! Правда, я раньше мог, не задумываясь, поджечь кого-нибудь, застрелить, но изменить ради собственной выгоды, ради себя — никогда! Вы женщина и не можете понять, в чем спасение отчизны, и не должны меня осуждать. Знайте же, что спасение в руках Радзивилла и шведов, и кто думает иначе, тот губит отчизну; я не изменник и никогда им не буду. Вы осудили меня несправедливо!.. Клянусь вам, я говорю это для того, чтобы вместе с тем сказать: я прощаю вас, но и вы меня простите.

Панна Александра уже овладела собою.