Потоп

— Но ведь и князь Богуслав теперь уже служит королю и отчизне, — возразила с грустью девушка. — Да простит их обоих Бог, а особенно того, кто пролил кровь. Люди всегда будут вправе сказать, что в минуту несчастий и бедствий, в минуту упадка отчизны оба они были ее врагами и перешли на ее сторону только тогда, когда у врагов поскользнулась нога и когда им стало выгодно перейти ^На сторону победителей. Вот в чем их вина! Теперь уже нет изменников, ибо измена не приносит никакой выгоды. Какая же это заслуга? Разве это не новое Доказательство, что такие люди всегда готовы служить тому, у кого сила? Дал оы Бог, чтобы было иначе, но таких преступлений Магеровом не искупить.

— Правда! Не спорю… Печальная истина, но истина! Все прежние изменники перешли на службу к королю.

— Над хорунжим оршанским, — продолжала Оленька, — тяготеет преступление более страшное, чем над князем Богуславом: он дерзнул посягнуть на жизнь короля, чего испугался сам князь… Разве случайная рана может искупить такую вину? Я бы дала на отсечение вот эту руку, если бы этого не было… Но это было, и этого не вернешь! Бог, видно, сохранил ему жизнь, чтобы дать возможность покаяться… Дядя, дядя, ведь мы бы обманывали друг друга, если бы стали друг друга уверять, что он чист! И какая польза от этого? Разве совесть можно обмануть? Да будет воля Господня! Что разорвано, того не связать больше… Я счастлива, что пан хорунжий жив… Значит, Бог еще не отвернулся от него… Но вот и все! Я буду еще счастливее, если узнаю, что он искупил свои грехи! Большего я не хочу! Помоги ему Бог!

Больше Оленька не могла говорить; она разрыдалась; но это были ее последние слезы. Она высказала все, что было у нее на душе, и к ней снова вернулось спокойствие.

XXX

Молодецкая душа рыцаря ни за что не хотела расставаться с своей телесной оболочкой и не рассталась.

Через месяц после возвращения в Любич раны пана Андрея стали заживать, и скоро к нему вернулось сознание. Когда он в первый раз осмотрелся кругом, он сразу понял, что он в Любиче.

Затем он позвал к себе верного Сороку.

— Сорока, — сказал он, — Господь милосерд ко мне! Чувствую, что не умру!

— Слушаюсь, — ответил старый солдат, вытирая кулаком слезу. А Кмициц продолжал как бы про себя:

— Кончены мои испытания! Ясно вижу… Господь милосерд ко мне… Он с минуту молчал, и только губы его шептали молитву.

— Сорока! — сказал он снова.

— Чего изволите, пан полковник?

— А кто там в Водоктах?

— Панна и пан мечник россиенский.

— Слава тебе, Боже! Узнавали обо мне?

— Присылали каждый день, пока не узнали, что ваша милость выздоровеет.

— А потом перестали присылать?

— Потом перестали.

— Они еще ничего не знают, но узнают от меня самого. Ты никому не говорил, что я воевал здесь под именем Бабинича?

— Не было приказа! — ответил солдат.

— Ляуданцы с паном Володыевским еще не вернулись?

— Никак нет, но их ждут со дня на день. Этим и кончился первый разговор.

Две недели спустя Кмициц встал с постели и начал ходить на костылях, а в следующее воскресенье решил во что бы то ни стало отправиться в костел.

— Поедем в Упиту, — сказал он Сороке. — С Бога надо начать, а после обедни в Водокты!

Сорока не посмел прекословить и велел выложить сеном повозку. Пан Андрей оделся по-праздничному, и они поехали.

Приехали они довольно рано; костел был почти пуст. Пан Андрей, опираясь на плечо Сороки, прошел прямо к главному алтарю, занял место на скамье и опустился на колени. Никто не узнал его — так он изменился.

Лицо его было бледно, исхудало и обросло за время войны и болезни длинной бородой. Все думали, что это какой-нибудь проезжий сановник заехал помолиться. Всюду было много проезжей шляхты, которая возвращалась теперь с войны.

Костел стал понемногу наполняться народом; стали съезжаться и помещики даже из отдаленных местностей, ибо во многих местах костелы сгорели и обедню можно было слушать только в Упите.

Кмициц, погруженный в молитву, не видел никого; только скрип скамьи, на которой сел кто-то рядом, прервал его благочестивое раздумье.

Он поднял голову и увидел рядом с собой нежное и печальное лицо Оленьки…

Она также узнала его, так как вдруг посторонилась, словно в испуге. Лицо ее сначала вспыхнуло, потом вдруг побледнело, но страшным усилием воли она овладела собой и опустилась на колени возле него; третье место занял мечник.

И Кмициц, и она склонили головы и, закрыв лицо руками, стояли рядом на коленях. У обоих сердце билось так, что они слышали его биение…

Наконец пан Андрей первый сказал:

— Да славится имя Господне!

— Во веки веков! — вполголоса ответила Оленька.

И больше они не говорили. Тем временем ксендз вышел говорить проповедь. Кмициц слушал его, но, несмотря на все усилия, не слышал и не понимал.

Так вот она, его желанная, по которой он тосковал целые годы, которая всегда была в его мыслях и сердце! Она была теперь тут, подле него…

И он чувствовал ее рядом и не смел повернуть в ее сторону глаза, ибо был в костеле, и только, закрыв глаза, прислушивался к ее дыханию.