Потоп

— Но я думал о человеке из нашего, как вы выражаетесь, распрекрасного фильма. Я думал о че-ло-ве-ке, о любом человеке, который встаёт ночью перед потопом. Сначала на плёнке будет только ночное небо. Потом только ноги в залитой лунным светом летней пыли. Лица его мы так и не покажем. Он останется неузнанным. Мы так и не будем знать, кто из всего Фидлерсборо ночью встал. Мы просто будем видеть его фигуру. Человек будет смотреть вверх, на старую отметку подъёма воды на стене скобяной лавки Лортона, объектив будет наведён на уже почти стёршуюся надпись: «12 апреля 1924 года» — и мы сможем разглядеть поры старого выкрошенного кирпича. Потом человек уставится на манекен в витрине. Потрогает разбитое стекло в дверях бильярдной. Сорвёт остаток плаката со стены заброшенного кинотеатра.

Бред протянул ему обрывок плаката.

— Это был «Американец в Париже», — сказал он. — Четыре «Оскара».

Яша Джонс, казалось, его не слушает.

— Держа обрывок плаката в руке, человек сядет на постамент памятника южанам, — продолжал он. — Сядет в тени. Мы так и не увидим его лица. Аппарат, я думаю, снимет вертикальную панораму статуи, потом сфокусирует…

— А почему вы сели на постамент? — спросил Бред.

— По чистой случайности. Но случай часто наполняется для нас глубочайшим смыслом. — Яша Джонс впал в задумчивость. — Нет, — возразил он себе. — Это не было случайностью. Что бы там слово «случайность» ни означало. Ведь как определить, что это такое? — Он помолчал.

— Если не считать, что мы это уже определили.

— Как?

— Да как событие, которое открывает нам свой глубочайший смысл! — воскликнул Яша Джонс с какой-то необузданной весёлостью.

Он смотрел на Бреда, и глаза его в темноте блестели.

— Нет, — сказал он уже серьёзно. — Всё куда прозаичнее. Я сидел здесь не случайно. Поразмыслив, могу сказать, что сидел я на этом постаменте потому, что это была та точка, которая мне нужна для съёмки.

— И выбрали её правильно. Это — духовный центр Фидлерсборо. Я тоже тут приземлюсь.

Он сел на выступ гранитного куба. Ткнул большим пальцем через плечо и сказал:

— Интересно, а его переселят?

— Кого?

— Джонни Реба, — сказал Бред. И помолчав: — Он ведь уже давно здесь стоит, преграждая путь канонеркам, янки с капиталами и всяким новшествам. Правда, с канонерками он не совладал, зато отыгрался в двух других случаях. — Он снова помолчал. — В нём всё, что делает Фидлерсборо неотъемлемой частью Юга. В нём всё, что придаёт достоинство нашим недостаткам. В нём всё, что превращает психоз насилия в положительную этическую категорию. Уберите его, и от Фидлерсборо останется лишь отжившая свой век свора деревенщины и остепенившихся болотных крыс, которые выползли на сушу, а суша эта — всего-навсего несколько акров никудышной землицы. Уберите Джонни Реба, и Фидлерсборо превратится в ещё одну закостенелую дыру в той славной derri`ere [31], которую мы величаем американской глубинкой. Фидлерсборо ничем не будет отличаться от Айовы. Но пока что его кровь освещает нашу неразбериху, его отвага… — Он умолк. — Чушь, — признался он.

— Памятники Гражданской войны есть и в Айове, — заметил Яша Джонс. — Так мне, по крайней мере, говорили.

— Ага, — сказал Бред. — Эти статуи с осиными талиями натыканы по всем землям янки. Опираются на ружьё, а зад женственно выпячен, как турнюр в «Дамском журнале» Годэ [32]. Но те северные памятники ничего не символизируют. Там это просто дорогая голубятня и сортир для усталых воробьёв. А здесь — это символ.

— Чего?

— Ответ очень прост. Липы.

— Липы?

— Нет, не липы вообще. Вернее говоря, одной определённой лжи.

— Какой?

— Лжи, которая для меня является истиной.

Он согнулся, упёршись локтями в колени, безвольно свесив большие руки, и уставился на Ривер-стрит, залитую луной.