Потоп

Что пропало, это Володыёвский понимал прекрасно: не говоря уж о девушке, которую за это время мог взять другой, он сам не был уверен в собственном постоянстве. Совесть говорила ему, что в нем самом любовь вспыхивала вдруг, как солома, но и гасла, как солома.

Тогда все пропало! Скитайся по-прежнему, бродяга-солдат, из стана в стан, с битвы на битву, без крова, без родной души. А после войны ищи по свету пристани, не ведая, где, кроме арсенала, голову приклонить!

Володыёвский решительно не знал, что предпринять.

Тесно как-то и душно стало ему в пацунельской усадебке, взял он шапку, чтобы выйти на улицу и погреться немного на майском солнышке. На пороге он наткнулся на одного из людей Кмицица, которого отдали в неволю старому Пакошу. Казак грелся на солнце и бренчал на бандуре.

– Что ты здесь делаешь? – спросил у него Володыёвский.

– Играю, пан, – ответил казак, поднимая изможденное лицо.

– Откуда ты родом? – продолжал спрашивать пан Михал, довольный, что оборвались на минуту его мысли.

– Издалека, пан, из Звягеля.

– Почему же ты не бежал, как другие твои товарищи? О, все вы такие! Сохранила вам шляхта в Любиче жизнь, чтобы иметь пашенных мужиков, да не успела снять с вас веревки, как вы тотчас поубегали.

– Я не убегу. Околею здесь, как пес.

– Так тебе здесь понравилось?

– Кому лучше в поле, тот бежит, а мне здесь лучше. У меня нога была прострелена, а тут мне ее шляхтянка перевязала, дочка старика, да еще добрым словом приветила. Отродясь я такой красавицы не видывал… Зачем мне уходить?

– Которая же это так тебе угодила?

– Марыся.

– И ты останешься?

– Околею, так вынесут, а нет, так останусь.

– Неужто думаешь у Пакоша дочку выслужить?

– Не знаю, пан.

– Да он такому голяку скорей смерть посулит, чем дочку.

– У меня в лесу червонцы зарыты: две пригоршни.

– С разбоя?

– С разбоя.

– Да будь хоть целый гарнец, все едино ты мужик, а Пакош шляхтич.

– Я из путных бояр.

– Коль из путных бояр, так еще хуже, чем мужик, потому изменник. Как же ты мог врагу служить?

– А я и не служил.

– Где же Кмициц набрал вас?

– На большой дороге. Я у польного гетмана служил, но потом хоругвь разбежалась, есть стало нечего. Домой мне незачем было ворочаться, дом-то мой спалили. Пошли наши промышлять на большую дорогу, ну и я с ними пошел.

Володыёвский очень этому удивился, он до сих пор думал, что Кмициц похитил Оленьку, взяв людей у врага.

– Так пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?

– Больше всего было тех, что у Трубецкого и Хованского служили, да и они на большую дорогу бежали.

– Почему же вы пошли за паном Кмицицем?

– Он славный атаман. Нам говорили, что коли он кликнет, так все едино, что талеров насыплет в кошель. Потому мы и пошли. Да вот не поталанило нам!

Володыёвский только головой покачал, поразмыслив о том, что уж очень очернили этого Кмицица; затем он поглядел на изможденное лицо боярского сына и снова покачал головой.

– Так ты ее любишь?

– Люблю, пан!

Володыёвский направился на улицу, подумав про себя: «Вот это решительный человек! Он долго не раздумывал: полюбил и остается. Такие люди лучше всех… Коли он и впрямь из путных бояр, так это то же, что и застянковая шляхта. Отроет свои червонцы, и старый Пакош, пожалуй, отдаст за него свою Марысю. Отчего ж не отдать? Он не крутил, не вертел, а уперся на своем – и баста! Дай-ка и я упрусь!»

Раздумывая так, Володыёвский шел по улице на солнышке, порой останавливался и то потуплял взор в землю, то к небу его поднимал; потом снова продолжал свой путь, пока не увидел вдруг летевшее в небе стадо диких уток.

Тогда он стал гадать по ним: ехать, не ехать?.. Выпало: ехать.

– Кончено! Еду!

С этими словами он повернул домой; однако по дороге заглянул еще в конюшню, на пороге которой двое его стремянных играли в кости.

– Сыруц, – спросил Володыёвский, – заплетена ль грива у Серого?

– Заплетена, пан полковник.

Володыёвский зашел в конюшню. Серый заржал у яслей; рыцарь подошел к нему, похлопал по крупу, затем стал считать косицы в гриве.

– Ехать, не ехать, ехать…

Снова выпало ехать.

– Седлать коней да одеться получше! – приказал Володыёвский.

После чего быстрым шагом направился домой и стал наряжаться. Надел высокие кавалерийские сапоги, желтые, с отворотами на подкладке и золочеными шпорами, и новый красный мундир, и рапирочку нацепил отменную, в стальных ножнах, с золотой насечкой на рукояти, и полупанцирек не забыл из светлой стали, закрывающий только верхнюю часть груди до шеи. Был у него в сундуке и рысий колпачок с чудным цапельным пером, но подходил он только к польскому платью, и пан Михал не стал его вынимать, а надел на голову шведский шлем с затыльником и вышел на крыльцо.

– Куда это ты собрался, пан полковник? – спросил у него старый Пакош, сидевший на завалинке.

– Куда собрался? Надо у вашей панны о здоровье справиться, а то как бы она не сочла меня за невежу.

– Так весь и сияешь! Чистый тебе снегирь! Ну, уж коли панна враз не влюбится, так, верно, и глаз у нее нет!

Но тут прибежали две младшие дочки Пакоша с подойниками в руках, – они возвращались с обеденной дойки. Увидев Володыёвского, девушки застыли в изумлении.