Потревоженные тени

Подходила совсем весна — уж чуялась она не только в воздухе, но уж видно ее было: снег на дороге стал совсем желтый, грязный; перед домом в цветнике все клумбы были уж видны: снег каждый день сходил с них, и черная земля в полдень, когда солнце разогревало тоненькую ледяную корочку на ней, которой, как стеклом, покрывал ее за ночь мороз, становилась черной, рыхлой, точно летом после дождя. Наконец начались те серенькие, теплые дни без солнца, но с туманами, которые сгоняют снег лучше всякого солнца: в воздухе разливается сырость от них, и не разберешь, что это: туман ли садится или идет мелкий дождь. В дом принесли нарезанных веточек с кустов черной смородины, поставили их в банку с водой, и они дня через три дали молоденькие, зелененькие душистые листики. Это всегда делалось у нас весной: листики потом обрывали, и на них делали настойку на водке, которая бывала нежно-зеленого цвета, необыкновенно приятного запаха, и все находили ее необыкновенно вкусной и говорили, что она здорова... Стали каждый день слышны разговоры о плотине на реке. Принимались какие-то меры, чтобы ее не сорвало. Вечером, придя из передней после разговора со старостой, бурмистром и другими начальниками, отец сообщал нам за чаем новости: сегодня видели, как утки летели над рекой, а сейчас староста шел сюда и слышал, как над рекой гуси перекликаются, летят. Наконец, однажды вечером кто-то пришел и сказал, что идет такой дождь, что хоть бы летом.

— Ну, это уж значит жди теперь: через день, а то и завтра к вечеру река тронется, — заговорили все, а отец сам пошел на крыльцо смотреть дождь.

— Возьми меня с собою! Мама, мне можно? Я немножко постою только. Я сейчас оденусь...

И видя, что они оба, в сущности, ничего против этого не имеют и оба в самом лучшем настроении, я вскочил и побежал одеваться.

На крыльце было темно, потому что ночь стояла совсем черная. С нами на крыльцо вышло несколько человек лакеев и тоже стояли, прислушиваясь к дождю.

— Послезавтра река тронется непременно, а то еще и завтра, — говорили все.

— Постойте-ка, — прислушиваясь, сказал отец, — ведь это гуси кричат.

Мы все начали тоже прислушиваться. Действительно, слышался крик летевших гусей. В темноте по двору кто-то шел, слышны были голоса.

— Это кто? — громко сказал отец. Послышался ответ, но не явственный. — Кто это? — повторил отец.

— Я-с! Степан, повар.

Шлепая по снегу и грязи, подходил к крыльцу Степан.

— Ты как же здесь? — спросил его отец.

Петр Васильевич отпустили.

— Совсем?

— Совсем-с. Нового повара привезли. У Волкова Ивана Семеновича Авдея купили. Приказали кланяться, благодарят; завтра будут, — добавил Степан. — Мне двадцать пять рублей на чай пожаловали.

— Вот как! А как же ты прошел? Через реку есть еще езда? — спросил отец.

— Есть-с, только уж плохо.

У нас была та же река, что и у дяди в Прудках, и чтоб от него попасть к нам, надо было или переезжать по плотине, по которой зимой никто не ездил и она стояла заваленная снегом, или по льду, прямо через реку.

— Как же Петр Васильевич-то завтра проедет?

— Не могу знать-с. Приказали сказать, что завтра будут.

— Ну что там? Ничего, все благополучно?

Отец стал его расспрашивать. Степан как-то странно отвечал, точно не договаривал, — хочет сказать, а потом не договорит.

— Ну, пора в дом, а то ты еще простудишься, — сказал мне отец. — Степан, зайди-ка ко мне.

Мы прошли с крыльца в переднюю, я снял теплое платье, отец велел мне идти к матушке, а сам остался в передней говорить со Степаном.

— Какой дождь идет; гуси летят, кричат; Степан пришел: дядя отпустил его, он себе нового повара купил, — сообщал я новости в угольной, за чайным столом, с которого еще не убирали самовара.

— Ты где же видел Степана? — спросила матушка.

Я сказал.

— Он там еще?

— Там.

Матушка встала и, ничего нам не говоря, пошла в переднюю. Потом мы слышали из угольной, что отец с матушкой пошли в кабинет и туда же позвали и Степана. Что они там с ним говорили и о чем он им рассказывал, мы не могли расслышать, хотя доносился иногда до нас голос отца, что-то громко и горячо говорившего. Затем наступила тишина, и смутно, не явственно слышалась чья-то речь — может быть матушки, может быть Степана. Мы так и ушли спать, а они всё там разговаривали.