Потревоженные тени

Мне в этом году — я уже сказал выше — было позволено ловить рыбу удочкой. Для этого я должен был кого-нибудь позвать с собою — одному не дозволялось ходить на реку. Чаще всего мне давали в провожатые старика Осипа Ивановича, дядьку, и потом денщика деда-покойника, с которым он ходил в ополчение в двенадцатом году. Но раз как-то Осип Иванович заболел или так почему-то не мог со мною идти, и меня поручили охране и надзору повара Степана, того самого заштатного дворового человека, которого посылали готовить кушанье у дяди в Прудках, когда тот только что приехал и у него не было еще своего повара.

Степан этот был великий искусник во всяких охотах. Он и с ружьем ходил и с удочкой, ставил силки зимой на куропаток, ходил с дудочками за перепелами — он знал все. Кроме того, Степан прожил почти целых две недели у дяди в Прудках, видел «ее», видел все тамошние порядки, ему все было и «это» известно. Я очень обрадовался поэтому, когда матушка сказала мне, чтобы я, за болезнью или за недосугом Осипа, взял с собою Степана. Я очень живо скомандовал, и мы с ним отправились, закинув длинные удилища на плечи.

К реке надо было идти мимо конюшни — не заводской, а той, в которой стояли езжалые лошади. Когда мы проходили мимо, я с удивлением увидал, что кому-то запрягают линейку: ни матушка, ни отец никуда не собирались — кто же это едет?

— Это кому? — спросил я Ермила.

— Нянюшке-с, — отвечал он. — В Прудки ее, кажется, посылает барыня.

В Прудки? Зачем? Что это такое? Я помню, обстоятельство это меня сильно заинтересовало, так сильно; что я чуть не вернулся домой узнать, зачем она едет в Прудки? Но Степан совершенно резонно заметил, что никакой удачи не будет в охоте, если с дороги воротиться, и мы пошли с ним дальше. Но я все никак не мог успокоиться, любопытство меня дразнило, а загадочные события, совершающиеся в Прудках, все еще не совсем мне известные и как следует понятные, невольно наводили на мысль и как бы указывали на свою связь с предстоящей экспедицией туда няньки...

Степан, к удивлению моему, сам и совершенно неожиданно начал:

— Барышня-мадама-то плоха уж очень стала... — сказал он, далеко закидывая от себя удочку.

Я посмотрел на него с удивлением и проговорил:

— А что? Разве присылали? Был оттуда кто?

— Михей-садовник... мальчишку-то своего он отдал там ей... Утром сегодня приходил, маменьке с папенькой рассказывал. Совсем стала плоха...

— Да что у нее?

— Известно — чахотка...

— Вот несчастная-то! Жалко ее...

— Как же не жалко! Известно — жалко! Если бы не она, так еще не то дяденька-то в Прудках-то понаделал бы!

— Для чего же она к себе этого Михеева внучка взяла, ведь она больна?

— Ну, такое, стало быть, ее мечтание: все покойников — Дмитрия с Василием — забыть не может, что они через нее от дяденьки пострадали.

— Да ведь она же тут ни при чем?

— Известно, ни при чем. Когда их наказывали, она слышала, как дяденька велели запороть их Максиму Ефимову... на коленях умоляла со слезами, а потом, когда дяденька сами туда пошли, она перед образом упала, молилась...

Эти подробности на меня подавляюще действовали, безвыходность, немощность какая-то сказывалась в них, и в то же время они и будили меня, хватали за сердце, и я не знаю, на что бы только я не решился, чего бы я не сказал тогда в глаза и дяде и всем, кто спокойно выслушивал это и умывал при этом руки... Я задумывался, уставившись куда-нибудь в одну точку, и у меня целые живые картины выступали перед глазами — яснее куда, чем во сне...

А Степан продолжал:

— Маменька-то сжалилась над ней... Самим-от, известно, неловко к ней ехать, к барышне-мадаме-то, потому, что же она? все-таки не равная какая: наложница дяденькина.

— Как, что?

Степан объяснил мне новое слово, которого я до того времени еще не слыхал.

Я молчал, а Степан, словно нарочно, словно решив почему-то и для чего-то посвятить меня во всю эту историю, продолжал:

— Вот они (то есть матушка), подумав да пообсудив с папенькой, и решили послать к ней нянюшку Дарью Афанасьевну — может, нужно что ей или какое у нее желание есть...

С этого ужения я пришел и возбужденный, и убитый, и страстно в то же время ожидающий и желающий узнать о последствиях нянькиной поездки в Прудки. Няньки еще не было, она не возвращалась еще. В саду я встретил только матушку: отца не было — он был где-нибудь в поле, вероятно. Сестра Соня бегала с мячиком, а матушка ходила, о чем-то рассуждая с Анной Карловной.

— Ну что, наловил сегодня много? — спросила меня матушка, когда я подошел к ней.

Я небрежно отвечал ей и спросил ее:

— А куда это нянька уехала? Мы видели, она мимо нас по дороге проехала.

Матушка пристально взглянула на меня и сказала совершенно спокойным голосом:

— В Прудки.

— Зачем?

— К больной одной.

— Кто такая?