Потревоженные тени

— Хорошо, стало быть, мастерство свое знает... Тоже вот есть у нас столяр Андрей — золотые руки, а запьет — и прощай. Покойник барин тоже и с ним чего-чего только не делали. Никакой строгости не боялся. Сегодня накажут, а завтра — опять. Так уж их вместе всегда и наказывали…

Мы прошли весь двор и остановились у крайнего деревянного флигеля, рядом с конюшней. Из конюшни слышался смех, говор, ветерок доносил запах махорки. Собрались и болтают свои и приезжие кучера.

— Вы извольте немножко здесь погодить, я вперед пойду, может, добудимся, — сказал лакей.

— О нет, нет, не нужно. Вы меня только проводите; идти куда покажите...

— А вот-с... Пожалуйте. Это окошки-то у него.

Он дернул за ручку какую-то дверь; она отворилась, и я увидал маленькую, темную комнату аршин пяти в квадрате, низенькую, слабо освещенную одной сальной свечой. Меня обдало затхлым, кислым воздухом... Прямо против двери у противоположной стены стояла огромная, высокая двухспальная деревянная кровать с ситцевым пологом. Она занимала полкомнаты. Какая-то женщина отошла от стены и, поправляя на груди шейный платок, поклонилась нам.

— Иван Степаныч спит?.. Вы его супруга? — спросил я.

— Супруга-с, — отвечала она и уставилась на меня.

— Он у вас немножко, кажется, закутил, я слышал?

— Да-с.

Это была еще не старая женщина, но с ужасно изможденным, больным лицом. Довольно красивые глаза смотрели страшно усталыми и точно молили о пощаде.

— Это все у него пройдет... — бодро сказал я. — Опять примется за работу.

На кровати кто-то повернулся и тяжело вздохнул.

— Иван Степаныч... Иван Степаныч, — сказала она.

Ответа не было. Я опять попросил не будить.

— Вы мне его только покажите, — сказал я.

Лакей торопливо снял со стола свечку и поднес к кровати. Я увидал его... Он лежал совершенно одетый (в каком-то сюртучке) на «сделанной» кровати, то есть поверх одеяла (из кусочков). Голова на темной ситцевой подушке. Когда свет упал ему на лицо — я сделал невольное движение испуга. Совсем мертвец. Бледный, с темными кругами под глазами, с полуоткрытым ртом. Казалось, он даже не дышал...

— Иван Степаныч... барин... — опять позвала жена.

— Не будите же, ну, я прошу вас, — сказал я.

И прямо, чтобы удостовериться, жив ли уж он, я взял его руку и поднял... Она была теплая, но совсем как плеть.

— Жив, — проговорил я.

— Это что он бледный-то такой? Это он завсегда, как выпьет... А потом пройдет... — заметила жена.

XII

На другой день утром мне сказали, что пришел живописец.

— Где же он?

— В передней. Сюда не идет...

В передней было много своих и чужих лакеев; при моем входе они все встали, вытянулись в ряд. Они стояли спиной к окнам, так что я не сразу увидал между ними живописца.

— Здравствуйте, пойдемте, — сказал я, когда наконец нашел его глазами.

Он неловко и как-то стыдливо взял мою руку, совсем не пожал ее и, осторожно ступая своими толстыми сапогами, чтобы не стучать, пошел со мною. Надо было проходить через зал, где лежал покойник. В зале, отойдя совсем уж на цыпочках несколько шагов от двери, он остановился, начал креститься и потом в пояс почти поклонился. Я не видал выражения его глаз: он их как-то держал все время опущенными, лицо скромно-серьезное.

Когда мы проходили гостиную и наконец вышли на террасу, он все оглядывал по стенам кругом.

— Что это вы всё смотрите? — спросил я.

— Смотрю-с, припоминаю... Все так же...

— А вы разве «после того» ни разу не были здесь?

— Нет-с. Как же было возможно?..

Я пригласил его к чайному столу, что был уже накрыт.

Он смотрел на меня с застенчивой, тихой улыбкой; потом опустил глаза и начал крутить бахромку чайной скатерти. Маленькие красные пальцы дрожали.

— Ну, бог с ним... Прошлого не воротишь... Начнем снова жизнь, — сказал я.

Он вскинул на меня глаза и с той же улыбкой сказал:

— Я ничего-с.

И замолчал. Я налил себе и ему стаканы чаю.

— Пожалуйста.

Он чуть не уронил стакан, до того у него тряслись руки.

— Вы успокойтесь, — сказал я.

— Я ничего-с... Это уж... признаться, если... вот когда если выпьешь накануне...

А я думал — это у него от волнения. Мне сделалось невыразимо грустно и жалко его. Значит, он уж совсем погиб... Как же он будет работать теперь?..

— Тогда вы как же?..

Я не договорил.

— Пишу?

— Да...

— Рюмку или две выпьешь и...

«Предложить ему разве?.. — подумал я. — Очень только уж рано...»

Я вошел в дом, встретил какого-то лакея и велел подать водки и закуски.

Там, должно быть, подумали, что это я и буду пить, и живо собрали и подали на огромном серебряном подносе несколько сортов водки, сыру, масла, икры. Лакей поставил поднос и ушел.

— Пожалуйста, — попотчевал я «живописца».

— А... вы-с?

— Я не пью...

Я, действительно, тогда ничего не пил. Я налил ему рюмку. Он очень ловко подхватил и выпил ее, ничего не пролив. Потом выпил другую и третью. Я все поглядывал ему на руки — трясутся они или нет?

— Великая это пагуба человеку — водка... — проговорил он.

— Зачем же вы тогда пьете ее... то есть столько?

Он улыбнулся и вздохнул.

— Только ею одной и спасался... Выпьешь и перенесешь... Без водки-с не перенес бы... Вспомнишь все... и за водку...