Потревоженные тени

Матушка, видимо, воздерживалась от разговора, находя, очевидно, неудобным начинать его при нас, и отвечала ей отрывочными фразами.

Мы еще не кончили обедать, как пришла уже наверх Евпраксеюшка и доложила, что все исполнила, как было приказано.

— Всех выгнала их? — спросила Рая.

— Никого нет. Все уехали.

— А ее... все сняла?

— Все-с.

Рая засмеялась.

— Ну и что ж она?

— Плачет.

Рая опять рассмеялась.

— А он что?

— Да он что ж? Он...

Матушка несколько раз перебивала и этот короткий ее разговор, видимо желая замять его, и опять-таки по той же причине, то есть что мы были здесь.

Мы только что кончили обедать, она обратилась к Евпраксеюшке и спросила:

— Что, внизу уж совсем никого нет? Все ушли?

— Все-с. До одного человека все, и убрали всё уж.

— Ну, Анна Карловна, — сказала она гувернантке, — пойдите с ними вниз; пускай они там побегают.

Анна Карловна увела нас. Мы ходили, осматривая эти пустые, обширные, с низкими потолками комнаты, где сейчас только была собрана такая странная компания.

— Анна Карловна, это что же такое она сделала с ними? — спросил я гувернантку.

— С кем?

— А вот с Васильем Прокофьичем и с Марфушей?

— Выдала замуж, и больше ничего.

— Где же они теперь будут жить?

— Ах, играйте лучше с Соней: это совсем не ваше дело. До вас вовсе это не касается...

Вечером, то есть так через час или часа через полтора, за нами пришла горничная сверху и позвала чай пить. Раю мы застали сидящею в кресле с повязанной белой мокрой повязкой головой.

Я посмотрел и ничего не спросил.

Сестра Соня посмотрела на нее и спросила:

— Тетя Рая, что это у тебя?

— Голова болит. Разве ты не видишь? — за нее ответила матушка и добавила, обращаясь к гувернантке:

— А вы, Анна Карловна, как они чаю напьются, ведите их спать. Нынче, с дороги, им надо раньше ложиться.

При прощании, когда нас повели спать, тетя Рая улыбнулась нам каждому, как бы желала этим сказать нам: «Это ничего...»

Я был тогда в заведовании одновременно у трех: у Анны Карловны, заведовавшей нами вообще — ученьем, воспитанием, манерами и проч., у няньки, наблюдавшей за тем, чтобы все было на мне чисто, ничего не разорвано, и у лакея, укладывавшего меня спать и потом утром приходившего подать мне умыться, вычистить сапоги, платье и проч. Вечером поэтому Анна Карловна сдала меня Ивану, и я с пим пошел в комнату, в которой мне была приготовлена постель.

Я живо помню, что мне все хотелось спросить его — в чем тут дело, но меня удерживало чувство стыдливости: я догадывался, что тут что-то такое, что мне будет ужасно стыдно выслушать от Ивана, и я так и но спросил его — духу не хватило. Ужасно хотелось знать, в чем дело, но если бы это я мог как-нибудь узнать стороной — при мне бы кто-нибудь сказал, услыхал бы я случайно, но только не самому спросить и услышать ответ себе...

Ночью меня разбудило какое-то необыкновенное движение, поднявшееся во всем доме. Я стал прислушиваться. Долетали отдельные фразы. Я разобрал голос Евпракееюшки, голос гувернантки нашей, голос матушки. За кем-то посылали, куда-то кого-то отправляли.

— Да поскорей, пожалуйста.

— Слушаю-с, сейчас.

— Чтобы он запрягал и подъезжал к дому, а я письмо сейчас напишу.

Дверь в мою комнату была не совсем плотно заперта, и я мог видеть, что на дворе еще совсем темно. Мои окна были закрыты наглухо ставнями, и в них я ничего не мог видеть.

— Я пяти минут всю ночь не спала, — явственно слышал я голос матушки и голос Евпраксеюшки, вслед за тем отвечавшей ей:

— Бог их знает, что это с ними вдруг сделалось. С утра весь день такиё веселые были.

Ну, это она только так показывала... а ее всю вот как коробило, — отвечала матушка. — Не понимаю я этого... И что это за фантазия... Ну, прогони она ее с глаз долой... Да и что такое? Ни привязана она к ней была, ни любила она ее как-нибудь особенно. Всегда, бывало, истории у нее с ней... ставит ее на колена... Бог знает что... Мало ли что нынче они делают, найди-ка нынче честных!.. Это о каждой-то так тревожиться?.. А вот я — так и знать ничего этого не хочу. Хоть все они разом роди — никакого дела мне нет.

— Да кто ж за ними, сударыня, углядит-то! Разве за ними углядишь? Ведь это что ж? От себя ее не отпускать, что ли? Куда она — и за ней сейчас? — говорила Евпраксеюшка.

— И что она вздумала это за Василия Прокофьича-то ее отдавать? Я уж этого совсем не понимаю, — опять слышался голос матушки. — Я ее и так и этак спрашивала — ни говорит.

— Никому не говорит. И я спрашивала. Это, говорит, вы узнаете все, только после.

— Сам он, может быть, посватался!

— Нет-с... Это вдруг как-то вышло. Уж он у нас с месяц жил. Призовут, бывало, его наверх и заставят читать. А то сидят, свой чулочек вяжут, а он им рассказывает, что у кого как из соседей, кто как живет. Он рассказывает, а оне вяжут и слушают... Только заметно все время было, что «она» у них ни на час из головы не выходила...

— Ничего тут я не понимаю, — повторяла матушка. — Решительно ничего не понимаю. По-моему, она просто...

Матушка не договорила.

— Вот теперь только, если она еще узнает, что та родила... А ей когда родить-то? — продолжала она.