Потревоженные тени

— Сын его!.. Да как же!.. Это такая история. Да вы разве слыхали о ней? — кричал исправник.

— Вы знаете, я у тетушки Раисы Павловны в Ровном был, когда вы родились, — сказал я, беря Иуду за руку. — Я даже некоторым образом претерпел за вас... Как же, это целая история, я помню, была... И потом я вас, маленького, двухлетнего видел. Тетушка к нам приезжала с вами. Больше, скажу вам, помню: помню, как я еще у тетушки прощения вашей матушке выпрашивал. Она хохотунья ужасная была, и тетушка ее за это на колени все ставила, а мы с сестрой прощения за нее все просили... И та, бывало, прощала. Это в день раз по пяти бывало... Вот не ожидал-то!

Я уж прямо потащил его усаживать к закуске, подошел было и к Липочке, взял и ее за руку.

— Пойдемте, садитесь, что же вы?

Но она плотнее прижалась к нему, совсем закутав и завернув руки в свою шоколадную коротенькую накидочку, и с испугом, чуть не отчаянием, смотрела на меня.

— Иуда Васильевич, да прикажите же ей, ну что это такое? — сказал я.

Он позвал ее:

— Липа, иди... Что ж?..

— Вы знаете, когда мне в первый раз рассказывали эту историю, — говорил исправник, — я не мог поверить, как капитал в триста тысяч рублей, который у вашей тетушки-то был, мог пропасть бесследно. И ведь и в монастыре его нет. Предположить, чтобы его украли у нее, — нельзя. Нет его, и... как в воду!..

— Он найдется-с, — тихо и глухо, как бы сам с собою, проговорил Иуда.

— А, чепуха какая! — воскликнул исправник. — Ну что вздор этот рассказывать!..

И, обращаясь к нам, сказал:

— Уверяет, что если бы у него было три тысячи рублей, он его отыскал бы.

— Да как же это так? — спросил я.

— А уж так-с... Есть... тайна тут одна-с, — сказал Иуда.

Мне показалось, когда он говорил это, что в глазах у него что-то не в порядке, что он как будто сумасшедший.

Я молча вопросительно взглянул на исправника. Он кивнул мне головой в знак согласия.

— Ну что ж? Пей. Выпей же, Иуда Васильевич, — сказал он. — Выпьем с тобою.

Девочка уплетала закуски, крупно жуя всем ртом.

— Это вот-с какая тайна, — смотря на налитую и стоящую перед ним рюмку и как-то хитро — совсем как сумасшедший — улыбаясь, сказал Иуда и начал рассказывать что-то странное, с какими-то пропусками, умолчаниями, поминутно переходя от отчаяния к иронии, — и опять мрачное вдруг выражение в лице.

— А Подкопаев-то, что ж, не дает? — прервал вдруг его исправник.

Иуда молчал.

— Обещал дать денег и назад теперь? Да?

— Нету, говорит, — сказал Иуда. — Не дает.

— Подлецы они — эти купцы, — проговорил исправник.

— Деньги его-с, — ответил Иуда, — власть над ними его...

— Да все-таки подлец. Обещал, и назад.

Иуда, точно что вспомнив и точно боясь забыть это, вдруг встал; девочка, глядя на него, тоже встала.

— Вы уходите? Куда же вы так торопитесь? — спросил я.

— Нам надо-с, — ответил он. — Липа!

Девочка стала выходить из-за стола. Она сидела на диване.

— Прощай, Иуда Васильевич, — прощаясь с ним за руку, сказал исправник.

—В передней, получая от меня деньги и смотря на них, Иуда усмехнулся как-то многозначительно.

— Надо копить, копить... — проговорил он, хитро улыбаясь, и поднял одну бровь...

Он сделал то, что я потом дня два все не мог отделаться от воспоминаний о том времени: Василий Прокофьич, снегири, няньки, Евпраксеюшка, дядя, Марфуша, тетя Рая...

Все это ушло куда-то, остался один он — итог всего.

ПРАЗДНИК ВЕНЕРЫ

I

Недалеко от нашей деревни было большое село Знаменское, тысячи три душ. Нас, детей, отпускали с гувернерами и гувернантками кататься, и мы всегда просили, чтобы кучеру приказали ехать мимо Знаменского. Там, на горе, был большой белый каменный барский дом с колоннами, с бельведером[65] и множеством каких-то беседок и павильонов, очень красиво выглядывавших из темной зелени старинного и обширного сада. К саду примыкал парк, и в этом парке тоже были беседки и павильоны. Дом с усадьбой, сад и парк были на одном — крутом берегу реки, а на другом, на пологом, деревня — длинные и сплошные ряды низеньких, грязных мужицких изб.

Когда, катаясь, мы проезжали по деревне, из изб выходили бабы, мужики, ребятишки, становились в ряд и кланялись нам. Наша гувернантка-немка, Анна Карловна, и гувернер-француз, мсье Рамбо, всегда очень важно и милостиво отвечали им на их поклоны. Ни у нас в деревне, ни у кого из соседей этого обыкновения, то есть чтобы мужики выходили и кланялись, не было, и это нас занимало и удивляло.

— Отчего это только тут так?

— Оттого, что здесь народ вежливый; его учат этому.

Немка Анна Карловна говорила это таким тоном, что можно было понять, что это ей нравится.