Потревоженные тени

В деревне, когда я приехал, в числе первых новостей я узнал, что у Емельянинова в Знаменском ничего уж нет, все кончено, то есть уж нет ни театра, ни балета, ни актеров, ни актрис, ни танцовщиц, — все закрыто, кончено, все распущены. Рассказывая мне об этом, добавляли, что сделал это он не по своей воле, а его заставили — не прямо ему было приказано все это кончить, а губернатор посоветовал ему через предводителя, то есть через дядю Михаила Дмитриевича, который и ездил к нему нарочно склонять его, доказать ему, что теперь заниматься всем этим не время...

— Куда же они все девались — все эти актрисы, актеры, танцовщицы? — спрашивал я.

— Все разбрелись, как тараканы, кто куда. Некоторые здесь остались, а большая часть на оброк ушли, в Москву уехали, надеются там пристроиться...

— Что ж, Емельянинов скоро уступил, согласился?

— И сам он понял отлично, что не время теперь заниматься этим. Это он так только спорил с Михаилом Дмитричем, не соглашался, когда тот доказывал ему, куражился, показать себя хотел. А сам потом скоро за границу уехал.

— Как, его здесь нет? — удивился я.

— Нет; он еще зимой уехал.

— Кто же тут? «Богдашка»?

— Тоже нет. Бурмистр всем заведует, староста, контора.

— Так что дом опять пустой?

— Пустой.

Я решил, что первый же раз, как буду на охоте близко от Знаменского, непременно заеду туда и, если можно, пройду и по саду и по парку, все посмотрю. Теперь я был уж самостоятельный. С поступлением в гимназию это произошло как-то вдруг и вместе незаметно, без слов, без разговоров, объяснений, само собою. На меня смотрели, ко мне относились, и я сам смотрел теперь на себя совсем иначе. К тому же, мне шел теперь уже не пятнадцатый, а шестнадцатый год. Всего только один год прошел, а все удивительно как переменилось...

В тот день, как я узнал, что Емельянинова в Знаменском нет, что он за границей и когда будет обратно — никому не известно, я спросил за обедом отца, по какому случаю уехал Емельянинов.

— Просто из трусости уехал, — отвечал он, — боится.

— Чего же?

— А чего вон Мутовкин, Лязгинцев, Хохлаков боятся, того и он.

— А когда вернется, неизвестно?

— Вернется, конечно, когда все кончится. Да что это тебя удивляет? — добавил он, улыбаясь.

— Так, как-то странно.

— Напротив, так и должно было быть.

Вскоре я был на охоте возле Знаменского — там отличные места — и не нарочно поехал, а действительно случайно очутился там и, нисколько уже не стесняясь никого, заехал на барский двор — дом, флигеля, все стояло с затворенными окнами и ставнями, — отыскал кого-то, спросил, можно ли зайти в сад, сказали, разумеется, что можно, и я пошел туда в сопровождении какого-то дворового человека, предложившего меня проводить.

Я обошел весь сад, прошел по той дорожке, по которой я в таком блаженстве гулял с «рыбачкой-русалочкой», даже посидел на этой же самой скамейке, на которой сидел тогда с ней, дошел до «храма Венеры» на конце сада. Он стоял теперь заколоченный досками, но в щели я все-таки увидал статую богини и перед ней жертвенник, на котором мы тогда приносили жертвы — клали цветы. Постоял я и перед террасой, на которой мы после всего этого ужинали тогда, и с странным каким-то чувством оставил сад...

Дом был заперт, ключи были в конторе или у бурмистра. Провожавший меня дворовый человек предложил сбегать отыскать конторщика и попросить его отворить дом.

— Нет, не нужно, спасибо! — сказал я.

— Барин уехали за границу и когда будут — неизвестно, — рассуждал, провожая меня, дворовый человек.

— Скоро теперь, — сказал я ему в утешение.

— Писать они разве изволили кому-нибудь?

— Нет. А так...

— Действительно, здесь у нас так все говорят...

И он было замялся.

— Что говорят? — переспросил я.

— Насчет... освобождения... Когда, говорят, освободят...

И опять замялся.

— Так ваш барин и приедет?

— Точно так-с. Говорят так: если все, говорят, будет благополучно, тогда сейчас приедут, вернутся...

XVII

Прошло с лишком три года, три томительных года в жизни русского терпеливого народа, пока наконец воля была ему объявлена.

Воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости[76], объявленная в Петербурге в субботу на масленой, в провинции, особенно по деревням, объявлялась долго, в разное время, так что можно было одному и тому же человеку поспеть видеть это объявление в нескольких местах.

Я, например, видел объявление воли в трех местах, строго говоря, даже больше: в Петербурге, потом в нашем городе, у себя в деревне и еще в двух местах по дороге, когда я ехал домой.

Железных дорог тогда почти еще не было, и приходилось ехать на лошадях. Весна в тот год, по крайней море в нашей стороне, была ранняя; пригревы, паводки начались с первых чисел марта; луга, овраги и мелкие стенные речки тоже прошли живо, друг за другом, скоро тронулись и большие реки.