Потревоженные тени

У нас там, на войне, также было несколько человек родственников, и мы получали от них время от времени письма, которые и читались, перечитывались бесконечное число раз — всегда, когда кто-нибудь приезжал к нам из родных или соседей. Мы, дети, слушали их, зная уж чуть не наизусть многие места, почему-нибудь обратившие на себя наше внимание. Но больше всего интересовали нас журналы с рисунками — «Художественный листок» Тимма[20], в котором помещались портреты всех чем-нибудь отличившихся на войне — все равно, солдат, офицеров, генералов; помещались целые виды сражений, переходов через реки, лазаретов, батарей, а также и портреты знаменитых неприятелей — начальников французских, турецких и английских войск. Мы их рассматривали и запоминали фамилии Непира, Бурбаки, Мак-Магона, Сент-Арно, Пелисье, рядом с нашими: князем Меншиковым, Остен-Сакеном, Баклановым, Щеголевым, матросом Кошкой[21] и проч. Листок этот выходил как-то часто, не помню уж теперь, еженедельно или ежемесячно, но я живо помню то нетерпение, с каким мы ожидали его, и тот интерес, с которым мы рассматривали нумера, когда они наконец получались с почты. И не мы одни, дети, — все их рассматривали с увлечением, делая каждый свои замечания и оценку действующих лиц по их портретам. Живо, как сейчас, проходит перед моими глазами эта длинная галерея лиц...

Но вот скоро разнеслась новая весть — ополчение собирают! И эта весть всколыхнула весь край, доступный нашему ведению. Весь интерес всех сосредоточился на этой вести. Одни были озабочены выборами, другие избранием в офицеры, начальники ополчения, и все — набором ратников — рекрутов-ополченцев. То и дело приезжали и уезжали соседи, куда-то спеша, озабоченные, возбужденные. И казалась нам странною при этом их радость, их бодрый вид и нетерпение. Все говорили до этого и рассказывали про такие ужасы войны, а теперь вдруг все обрадовались идти туда и только боялись одного — не быть избранными.

— Ведь это что такое — батальонным командиром если? — ведь это пять тысяч в карман. Это безгрешно, не обижая нисколько людей, а то и все восемь... — громко, нисколько никого не стесняясь, говорили кругом нас.

Мы слушали и понимали, что, вероятно, это что-нибудь хорошее и в самом деле и это так и должно быть.

Потом все куда-то — в губернский город — уехали, и на неделю или на две все опустело, затихло. Вернулись с известиями, что такие-то и такие-то выбраны и назначены.

И вот в это-то горячее и спешное время, под шумок так сказать, сперва совсем непонятные для нас, детей, начались слухи о какой-то купле и продаже ратников.

— Павел Николаевич трех продал по девятисот рублей.

— Что ж делать, сами судите, по этакой цене...

— Николай Иванович намедни был и говорил, что ему предлагал мещанин за одного тысячу двести, но они не сошлись: Николай Иванович хотел полторы тысячи.

И так далее, и так далее. Началась усиленная продажа людей, каким-то таинственным для нас путем, мещанам, — людей, преимущественно уж почти стариков, и об этом почти об одном только и была речь.

— Что это значит? В чем тут дело? — допытывался я.

— Продают людей внаймы, — отвечали мне, — в охотники продают. Надо мещанину идти в ополчение, он не хочет, ну и покупает вместо себя, ставит охотника.

— Он у кого же покупает?

— У помещика.

— Он почему же называется охотником?

— Потому, что он вместо мещанина идет. Охотник идет по охоте...

Темно это было что-то для детского понятия, и, я помню, никак я не мог удовольствоваться этим объяснением, которое мне кто-то давал.

Это мерзость, это вопиющая мерзость, — отвечал отец, когда наконец он возвратился откуда-то и я обратился к нему с расспросами и объяснениями.

— Как же они это делают?

— Как все делается...

— Стало быть, это можно?

— Нет, этого нельзя, и это делается обманным манером...

Я и из его объяснений тоже ничего не понял. Я понимал теперь, что этого не следует делать, он этого не будет делать, и даже однажды, когда к нам приехал мещанин и доложили, что он приехал покупать «охотника», отец даже не вышел к нему, а велел сказать, чтобы он убирался прочь, — и это было за обедом, при нас, при всех, — но в чем тут дело — это представлялось все-таки совсем непонятным.

В голове образовался от этой толкотни, от массы сведений и новых все известий, от напора новых мыслей и представлений, вызванных войною и обстоятельствами, которыми она сопровождалась, и к тому же для нас, удаленных от нее, — такой сумбур в понятиях, так не вязался он со всем тем, что мы видели вокруг себя раньше, со всей той жизнью, которой жили до сих пор, что не детской голове было со всем этим освоиться и разобраться во всем этом

— За веру, царя и отечество! славная надпись.

— Да, вернемся ли — неизвестно...

— Жалованье ротному пустое, но доход...