Потревоженные тени

— И ему бы не продали.

— Это Илье Игнатьевичу-то? — даже с удивлением восклицала тетенька, к вящей досаде Мутовкиной.

— Благодетельница! — в отчаянии тогда восклицала, в свою очередь, и Мутовкина. — Ведь это вы так только говорите. Ну что ж, я меньше, что ли, Ильюшки (она его терпеть не могла, как конкурента) готова стараться и стараюсь?

— Да уж я не знаю, — в меланхолии отвечала тетенька, — меньше ли, больше, только он бы это дело обделал, вот как обделал бы, — заканчивала она вдруг, оживляясь.

И тетенька при этом складывала пальчики в пучочек и целовала этот пучочек, громко чмокнув.

О чувствах Ильи Игнатьевича к тетеньке сказать что-либо определенное гораздо труднее, потому что при ней он этих чувств своих к ней не выражал, а когда ему случалось в ее отсутствие высказываться о ней в разговорах с отцом или матушкой, он высказывал их, эти чувства, всегда в такой почтительной и сдержанной форме, как и следовало ему относиться к их родственнице и своей бывшей госпоже, что по этим отрывочным разговорам не много можно было что-нибудь уяснить себе об его действительных к ней чувствах и его действительном взгляде на нее. Да к тому же, как я сказал уже, он был вообще человек скромный до скрытности.

Но одно несомненно — он благоговел перед ее стяжательным умом, перед ее умением и способностями наживать. Как человек, проживший всю свою жизнь почти в среде торговой, в среде наживы и приобретений, он привык, разумеется, выше всего ценить именно такой ум, даже едва ли он и понимал другой какой-либо ум, кроме этого, и потому в его благоговении перед тетенькиными способностями в этом отношении, которые действительно были незаурядны, — ничего и нет удивительного.

Мне кажется, едва ли не этим его удивлением и благоговейным чувством к своей особе она и держала его в такой зависимости к себе, в такой покорной готовности его на всякую услугу, на исполнение всякого ее поручения. В смысле наживном, чтобы нажить от нее, она мало представляла ему интереса, так как была скупа, и в этом отношении была просто непонятна, так как не один раз теряла, и помногу, из-за этой своей скупости, доходившей при выдаче наличных денег даже просто до скаредности.

Но и об этих ее качествах, которые он, несомненно, не мог одобрить, хотя бы потому, что и сам терял от них, не получая себе должного за исполнение ее поручения и обделывания им дела, он отзывался все же не только с умеренностью и осторожностью, но и как бы с некоторым оправданием, что, дескать, в жизни так и должно поступать...

— Никого-с ведь раздачей не удивишь, — в заключение такого разговора обыкновенно говорил он, — человеку иному сколько ни дай, все мало...

Илью Игнатьевича я стал помнить рано, когда был совсем еще мальчиком, и насколько я теперь припоминаю, и сам он и его отношения к тетеньке Клавдии Васильевне были постоянно одни и те же. С покупкою тетенькой саратовской пустоши — дело, в котором и он принимал не последнее участие, разъезжая с какими-то ее тайными и очень важными поручениями, — он выдвинулся, доказав на деле, а не одними только рассказами о своей верности и уменье делать дело, когда жил у саратовского купца, что он способен действительно участвовать в крупных предприятиях и быть в некоторых случаях полезным и даже необходимым человеком.

За саратовское дело, то есть за покупку пустоши, за все его хлопоты и за все участие его в этом деле, тетенька подарила ему тысячу рублей. Конечно, и даже наверное, он стоил большего, но, зная тетеньку, ее скупость, все удивлялись и этой цифре, находя ее громадной. Если бы кто другой и на какое-нибудь другое дело дал ему и большую сумму, такого впечатления и таких разговоров бы не было, но тут они были, и именно потому, что эту тысячу пожаловала ему известная своею скупостью и деловитостью тетенька Клавдия Васильевна.

Но и с увеличением своего авторитета и с увеличением своего достатка, вообще увеличением своего материального положения, Илья Игнатьевич, оставаясь таким же скромным, серьезным и вежливым, не переменил ни костюма своего, ни образа жизни. Он постоянно и до конца дней своих продолжал находиться или у себя на постоялом дворе, где у него заведовал какой-то племянник его, по какому-то случаю так же, как и сам он, вольный (только этот не от тетеньки откупился), или находился в разъездах по своим делам и по поручениям обращавшихся к нему помещиков.

Так бы, вероятно, жизнь этого человека и прошла мирно и, по-своему, безмятежно и тихо, если бы не одно обстоятельство, которое неожиданно, случайно и вдруг все в его жизни перевернуло, вытряхнуло все его существо и, без сомнения, ранее срока свело его в могилу...

III