Поцелуй, Карло!

Ники любовался женским рукоделием. Он подошел к столу и рассматривал макароны, словно это были произведения искусства. Мука, да яйцо, да немного воды. Замешивание теста – единственное тактильное воспоминание Ники о матери. Сосредоточившись и включив разом все чувства, можно было увидеть ее здесь, в этой кухне у стола, в переднике с красными карманами в форме сердечек. Он вдыхал аромат муки, трогал мягкие змейки из теста, отщипывал и пробовал его, чувствовал боль в руке, которую легонько шлепнула тетя Джо, и теплоту маминых объятий сразу после шлепка.

Самое драгоценное воспоминание Ники – смех мамы и тети Джо, когда они судачили, пока лепили равиоли, или сворачивали тортеллини, или стояли у плиты и пекли блинчики для маникотти. Он зажмуривался и слышал, как они смеются, опершись локтями на стол. Больше всего он скучал по маминому голосу. Ники помнил его звучание, его приятный тембр, легкий и чистый, как золотой церковный колокольчик у алтаря во время святого причастия. Голос Николы Кастоне был нежен и мягок, когда она читала сыну по вечерам, и тверд, когда она его журила, но никогда не был грубым. Ники помнил маму нежной и доброй. Истинной леди.

Ники выключил свет и притворил дверь. Радиопередача закончилась, пришла очередь бархатному голосу Розмари Клуни[47] заполнять воздух над Саут-Филли. Голос Розмари нравился Ники больше, чем голос Дины. Розмари пела так, будто знала, что такое одиночество, и, слушая ее, Ники чувствовал себя не таким заброшенным.

Он откинулся на спинку кресла, не качаясь, и оно скрипнуло под его весом. Ники уставился в потолок, изнывая от чувства вины. Появление чувства вины означало: совесть напоминает ему, что надо отвечать за свои проступки. Именно так наставлял приходской священник накануне первой исповеди. И вот, как повелось с его седьмого дня рождения, Ники мысленно покопался в событиях дня в поисках источника своего прегрешения. Кого он обидел, кем пренебрег, с кем дурно обошелся? Ники небезосновательно гордился собой за то, что не бросил миссис Эллисон. Он вспомнил о шуме крыльев и подумал, что, наверное, это было нечто мистическое; впрочем, как знать. И тут Ники резко выпрямился в качалке, вспомнив: Пичи. Во всей этой суматохе он напрочь забыл о своей невесте. Он не позвонил ей, хотя телефонная будка была прямо в приемном покое больницы. Почему он ей не позвонил? Той самой Пичи, которая любит приговаривать: «Пожалеешь грош – будешь нехорош».

Один звонок – легче легкого, но он об этом даже не подумал. И ничто его не толкнуло остановиться возле универмага на обратном пути из Эмблера в гараж. Он мог бы позвонить и из гаража, но не позвонил. Телефонные будки стояли на каждом углу в каждом районе, куда он доставлял телеграммы этим вечером, он без труда мог бы заскочить в одну из них и набрать ее номер, поинтересоваться, как она, и, в свою очередь, получить от нее ободрение. На исходе ужасного дня получить поддержку от любимой женщины. Но он этого не сделал. И никакого оправдания ему не было. Пичи вылетела у него из головы. И еще хуже он почувствовал себя, когда вспомнил, что кинул сегодня в копилку семь монеток. Получается, у него даже мелочь была, чтобы позвонить из автомата.

А вместо этого он оказался в Театре Борелли, куда приволокла его какая-то неведомая сила. Он не понимал, что это. Лишь чувствовал. Он пошел туда, где находил покой, где мог подумать. Ники верил, что находил некоторое утешение в общении с Пичи, действительно находил. Но сегодня эта вера не привела его к ней. Она привела его в театр, к другу, к Калле Борелли.

Калла могла быть самоуверенной занозой и за словом в карман не лезла, но она хорошая. Она замечательная. Он подумал о ее теле, как совершенно оно было в лучах прожекторов за кулисами, – или на самом деле то была лишь игра света, окутавшего Каллу, точно кружева? Нет, это не свет, это она.

Ее тело очаровало его, как серебряное украшение для капота в виде стрелка с луком, прибывшее в гараж в плотной упаковке из мягкой оберточной бумаги, когда он был ребенком. Зная, что там, Ники осторожно развернул украшение и застыл в благоговении перед плавными линиями и гладкой поверхностью серебра. Он помнил, как вцепился в это украшение и не хотел его отдавать.

Одежда Каллы, как та бумага, служила лишь оберткой для произведения искусства. Ники подумал о том, как ее тело могло бы принять его, но, не давая этим мыслям обрести плоть, затряс головой, изгоняя ее образ из сознания. Что ж он за человек такой? Сначала выискивал свои дневные прегрешения, а потом без всякого зазрения совести очертя голову бросился в грех вожделения.