Поцелуй льва

Возле неё мне послышались какие-то звуки, не то из кустов, не то из-за забора. Я остановился, прислушался, но ничего не услыхав, решил, что наверно это птица или кот. Чтобы убедиться, я швырнул несколько камешков в кусты роз, несколько ― в пионы. Пару кинул за вербу. Хорошо подумав, кинул остатки в наш садик. Тишина, ничего.

Возле перелаза я поколебался немного, потом нагнулся и шагнул вперед. Уже почти на другой стороне забора, я вдруг услыхал командный шёпот:

― Стой! Руки вверх!

Одновременно я ощутил острый укол в левое плечо.

― Парень, что ты тут делаешь?

Ошеломлённый, я поднял глаза.

Это был польский солдат, или, скорее, полусолдат: на нём были военные штаны и ботинки, гражданский пиджак и рубашка. В руках он держал винтовку со штыком.

― Я иду домой…за едой. Я ночевал в убежище. Я голодный. Я ничего против вас не имею.

Его глазища, ни карие, ни зелёные, а какие-то дурновато-жёлтые, безжалостно осматривали меня. Он скривил уголок губ так, как будто не мог решить, что со мной делать.

Наконец, переступив с ноги на ногу, полез в свой нагрудный карман и протянул мне кусок сухаря.

Потом он положил винтовку в сторону и начал переодеваться, время от времени посматривая на меня. Лицо его было большое, круглое и какое-то нескладное: маленький курносый нос, широкие щёки, плоский подбородок, как лопухи уши, и ещё те жёлтые глаза. Типичная chlopska morda,[13] как говорят горожане-поляки.

Его грубая физиономия совсем не подходила к костюму, который он сейчас одел. Так же нелепо выглядело его приземистое, бочковатое тело. Я подумал, что он, наверно, унаследовал этот роскошный, но не идущий ему костюм от кого-то высокого, важного, со статной осанкой.

Внимательно присмотревшись, я понял, что костюм принадлежал пану Ковалю. Он висел в шкафу из красного дерева в спальне пана Коваля. Тот одевал его только в особых случаях, таким элегантным был его покрой и такой дорогой была ткань.

Солдат, увидев что я узнал украденный костюм, прицелился в меня из винтовки:

― Слушай-ка парень, я взял себе одежду, но я не вор. Он мне нужен, чтобы безопасно добраться домой. ― Он говорил по-польски с провинциальным акцентом крестьян, которые продают молоко и овощи на городских базарах.

Я заверил его, что всё полностью понимаю, и что пан Коваль так же бы с ним согласился. Он ответил, что пан Коваль ему do dupy,[14] но он хочет, что бы я не считал его мелким воришкой.

Скручивая штаны, он рассказал мне, что немецкие патрули прорвались в центр города, но к рассвету отступили на пригородные позиции. Когда я сказал ему, что во вчерашнем выпуске новостей сообщили, что врага остановили за двести километров на запад от Львова, он зашелся смехом.

― Парень, радио врёт. Это конец. Польской армии больше нет. Воюют отдельные отряды. Все остальные разбежались. Именно поэтому я стал дезертиром.

Он застегнул пиджак пана Коваля, потом выбросил свою униформу в кусты роз и пробормотал:

― Как раз господа, что живут в таких домах с живоплотами, садиками и несут ответственность за войны и кровопролитие.

Пока я обдумывал его слова, он спрятал штык в штаны, а винтовку протянул мне:

― На, парень, будешь играться в солдата.

Я вял, думая, что теперь смогу расквитаться с Вандиным отцом.

Когда дезертир исчез за кустами сирени, я побежал в дом. В спальне пана Коваля были раскрыты настежь дверцы шкафа, хрустальное зеркало разбито. Пустой нижний ящик одиноко лежал перевернутым на паркетном полу. Всё остальное в комнате было как и раньше, за исключением покрывала на кровати ― посредине, там где солдат ложил винтовку, когда рылся в шкафу, получились складки.

Фотель,[15] который, не знаю почему, пан Коваль называл «фотелем любовников», стоял под стеной так же, как и до его отпуска. Сундук, в котором он держал свой коротковолновый радиоприемник, был закрыт, его никто не трогал. Граммофон возле кровати вроде только и ждал, чтобы его включили. А из-за тяжёлых, наполовину задёрнутых штор, пурпурные обои казались ещё темнее обычного.

Это была спальня пана Коваля, тут он принимал женщин различного возраста и внешности. Даже нашу хозяйку. Некоторых из посетительниц я видел через замочную скважину оголенными. Как на меня, самой красивой была Анна. У неё были до пояса волосы и гладкая, будто из алебастра, кожа.

Один раз, думая что пан Коваль на работе, я, не постучав, зашёл в его спальню. Я стучал, даже если его не было дома, потому, что, казалось он всегда знал, что я делаю, хотя ничего не видел и ни о чём не расспрашивал.

Зайти в спальню пана Коваля во время его отсутствия ― это вроде попасть в святилище. Я ощущал это и сейчас, когда стоял возле разбитого зеркала. К тому же это чувство усиливала фотография пана Коваля, на которую падали лучи утреннего солнца, проникающие сквозь щель между шторами. В золотой рамочке под стеклом, на письменном столе возле стола, правее окна, стояла фотокарточка.