Поцелуй осени

— Я ей доверял безгранично, она же… — он зашелся каким-то особенным гиеньим смехом, неожиданно оборвавшимся на самой высокой ноте, — подмяла меня под себя, сожрала с потрохами, одним словом. Ничего не оставила, даже фамилии.

— Как это? — не поняла Лика.

— Ну конечно, она же меня свою фамилию уговорила взять, — всплеснул тонкими волосатыми паучьими лапками Евгений Павлович. — Когда папашу моего сняли… Ох, батя-то был у меня знаете кто? Да ну, вы и не поверите, если я скажу. Большой человек, могучий… Не чета нынешним болтунам. Так вот, когда сняли его, мне жена все уши прожужжала: возьми мою фамилию, возьми, так проще будет. Проще… — скривил губы он. — Вот сколько лет уже в разводе, а я все еще Рассказов.

Распаляясь, он метнулся к буфету, извлек на свет две плохо отмытые, с темными запекшимися пятнами на дне хрустальные рюмки, покрутил перед Ликой бутылкой коньяка.

— Выпьем, милая девушка? За приятное знакомство, так сказать.

— Нет, благодарю, мне еще в Останкино, — решительно замотала головой Лика, ломая голову, как прервать эту затянувшуюся автобиографию, взять у обиженного на весь белый свет собеседника его писанину и побыстрее покинуть этот гостеприимный дом.

Ничуть не смутившись ее отказом, сморчок щедро плеснул себе трехзвездочного коньяка, залпом опрокинул рюмку, дернул тощей шеей и продолжал с все нарастающим возмущением:

— Рассказов… И все меня знают, как Рассказова! С этим приходится считаться, все-таки я не последний человек в Москве. А я, может, не желаю быть Рассказовым. У меня своя фамилия есть, батина! Я, может, желаю, чтоб меня называли Евгений Павлович Стрельников! Стрельников, да!

8

— Стрельников! — с гордостью повторил он, снова наливая в рюмку коньяк.

Лика, как оглушенная, тупо смотрела на его чуть подрагивающие клешни в синих венах. Неожиданно в памяти всплыла картинка из детства.

Маленькая Лика сидит на полу, уставившись в переплетения абстрактных рисунков на обоях. Зеленоватые и коричневые узоры представляются ей таинственными далекими джунглями. Она вытаскивает из кармана застиранного домашнего платья карандаш и, послюнявив грифель, сосредоточенно рисует на одной из пальмовых ветвей длинноклювого попугая.

На кухне, невидимые для Лики, ссорятся мать и бабка.

— Пойми наконец, я давно уже не ребенок, — топает ногами Ольга. — Почему ты себе позволяешь решать, за кого мне нужно выходить замуж. Виктор — прекрасный человек, талантливый художник, и я…

— Да какой он Виктор, морда козлятская, Витька он, как есть Витька. И будет Витькой до седых мудей. У тебя был уже один прекрасный человек, Женечка Стрельников, забыла? — ехидно и громогласно, на радость всем соседям, заявляет Нинка. — Уж такой замечательный, уж такой необыкновенный. И где он теперь? Тю-тю? В Африкандии своей макакам хвосты крутит? Положил с прибором что на тебя, что на ребенка…

И Лика, тряхнув головой и высунув от усердия кончик языка, вычерчивает в зарослях южных трав фигуру путешественника в высоких сапогах и широкополой шляпе. В руках у него ружье, а на плече сидит макака, свесив вниз длинный хвост.

А вслед за этим воспоминанием всплывает в голове напутствие бабки Нинки, провожающей ее, семнадцатилетнюю абитуриентку, на вступительные экзамены в институт.

— И смотри там, не трясись от страха-то, нечего! Слава богу, фамилия наша там всем известна. Как спросят тебя, не Константина ли Васильича Белова ты внучка, сразу и говори — его, его. Эх, хорошо мы с дедом-то настояли тогда тебя Беловой записать. А то пришла бы сейчас на экзамены Стрельникова Элеонора Евгеньевна. Кто такая, с чем ее едят? Никто не знает.

— Вы что же, Лика, совсем не пьющая? — Евгений Павлович потряс перед ее носом узловатым пальцем. — Обижаете, обижаете. Может, все-таки опрокинете со мной рюмочку? Глаза его сделались уже мутными, масляно щурились на нее, и Лика догадалась, что человек этот, вероятно, начинает «опрокидывать рюмочки» с раннего утра. Сидит здесь, в этой огромной пустой квартире, некогда хорошо и дорого обставленной, поражавшей, должно быть, простых советских граждан номенклатурной роскошью. Теперь же пыльной, пропитавшейся запахом неопрятного, давно пьющего стареющего мужчины. Сидит и строчит свои никому не нужные заметки, давясь злобой на несправедливо выбросивший его за борт мир, ненавидя всех — более удачливых бывших коллег, сильную и влиятельную жену, правительство, бизнесменов, ученых… И к вечеру, наверно, доходит до кондиции, и, рассказав о постигших его несчастьях забрызганному зеркалу в ванной, заваливается спать.