Поцелуй Раскольникова

Это у нас: «ЗОДЧИМЪ А. МОНФЕРАНДОМЪ» – торжественно! – в творительном падеже – на Александровской колонне, на прямоугольной плите по левую руку от ангела. Есть бинокль – можете разглядеть.

Участник наполеоновских походов, перенесший ранения, он, бывший гвардеец, стал архитектором главного памятника победе русского оружия в Отечественной (по-нашему) войне. Такое бывает.

И Вандомскую колонну в Париже, установленную Наполеоном, Александровская превзошла высотой.

Так что главнейшие символы Петербурга – Медный всадник и Александровская колонна – связаны с Францией напрямую.

Есть еще Троицкий мост – «побратим» парижского моста Александра III. Оба – памятники эпохи франко-русского союза. Заказ на строительство Троицкого получила французская фирма «Батиньоль» (сумевшая обойти в этом вопросе своего конкурента – создателя Эйфелевой башни). Кажется, теснее чем тогда Россия и Франция больше не сближались. Французская эскадра стояла в Кронштадте, «Боже, царя храни» и революционная «Марсельеза», ничуть не мешая друг другу, звучали на улицах Петербурга, и, покинув роскошный шатер, направлялись к первому камню из тех, что лягут в основание моста, русский самодержец и президент Франции. Торжество закладки состоялось, как сказано в тексте на закладных досках, «в третье лето благополучного царствования Государя Императора Николая II, августа 2 дня». Доски скрепили цементным раствором, и, когда правителям государств поднесли на серебряном блюде молоток – стукнуть каждому по доске, обоим, должно быть, казалось, что так хорошо будет всегда.

Через полтора года французская пресса озаботится экстравагантными обстоятельствами смерти президента Феликса Фора. А до подвала в Ипатьевском доме еще жить и жить… Франко-русский союз перечеркнет русская революция, а через три месяца после расстрела царской семьи Троицкий мост, заложенный русским царем и французским президентом, переименуют в честь известного принципа теперь уже французской революции (как и нашей – «Великой»): его назовут мостом Равенства.

Мы знали его, когда он был Кировским.

В детстве, переходя Неву, помню, воображал Чкалова, пролетающего между мной и водою. Ну и пусть что легенда, – пролетел же под мостом, когда снимали кино, пилот Борисенко. Нас водили на «Валерия Чкалова» всем классом, как раньше водили всем классом наших родителей, и все мы ждали, когда пролетит под мостом. Позже эпизод отзывался в подростковом сознании кадрами из «Искателей приключений» – это когда герой Алена Делона, отчаянный авантюрист, летел вдоль Елисейских Полей в полной уверенности, что смелость города берет и что он «прошьет» на своем самолете Триумфальную арку.

ОХОТА К ЧТЕНИЮ

Представьте себе трехтомник Флобера на русском языке. В СССР Флобера издавали многократно, это далеко не первое издание. Год – 1983. «Мадам Бовари», «Воспитание чувств», «Саламбо», повести, философская драма… Как вы думаете, каков тираж?

Тираж – двести тысяч.

Наверняка возникнет вопрос: зачем так много, неужели весь тираж разошелся?

Удивительно не то, что весь тираж действительно разошелся, удивительно то, что он уже был распределен между читателями еще до выхода самого трехтомника. И число желающих приобрести собрание сочинений Флобера было во много раз больше объявленного тиража.

Собрания сочинений в то время распространялись по предварительной подписке, задолго до выхода книг из печати. Чтобы приобрести абонемент на еще не изданного Флобера, нужно было прийти к магазину в один-единственный условленный день за несколько часов до открытия и занять очередь. Очередь за Флобером выстраивалась ночью. Абонементы доставались лишь первым, большинство мечтавших приобрести тома Флобера, отстояв ночь, уходили ни с чем.

Вот так у нас распространялись подписные издания.

Разумеется, это касалось не только Флобера, но сегодня мы говорим о восприятии в России именно французской литературы2, – поэтому все мои примеры будут касаться Франции.

Я все чаще вспоминаю те удивительные годы. Время идеологических ограничений и невероятного интереса к литературе. Авторитет писателя был чрезвычайно высок. Вера в печатное слово была сродни религиозному чувству. Книгопочитание, царящее в стране, напоминало массовый психоз.

Когда несколько позже Горбачев объявил политику гласности и собрал по более-менее демократической процедуре Съезд народных депутатов СССР, оказалось, что каждый десятый из многочисленных (2250) делегатов – писатель.

Если бы Флобер был современником Горбачева и подданным СССР, он бы наверняка стал делегатом первого Съезда народных депутатов и внес бы свой вклад в дело так называемой перестройки.

Но вернемся в «застойные» годы – в годы моей молодости, любви, идеологических ограничений и запойного чтения.