Поцелуй Раскольникова

Я принял душ. Я надел халат ее мужа. Я причесался его расческой. Вот он, итог перевоплощений. Когда я вошел в комнату, Оля уже была в постели.

– Раскладушка у окна. Если надо, зажги свет.

Я потоптался около раскладушки, вздохнул тяжело и лег.

– Спокойной ночи. – И, помолчав, добавила: – Часы остановились.

– Завести?

– Вот. Он уехал, и часы остановились.

– Завести?

– Не нравится мне все это…

– Оля, хочешь, я заведу часы? – Касаясь руками стены, я сделал несколько шагов по комнате. – Хочешь? – По-моему, она улыбнулась. Я не мог видеть это, но я слышал. Я слышал ее всю. Слышал губы, глаза, волосы, шею, слышал ямку под гортанью, в которой живет душа. Я сказал:

– Оля.

Она сказала:

– Не надо.

Роман без адюльтера. Антироман какой-то.

Дело близится к концу. Я сидел на кухне (опять на кухне).

Я сидел на табуретке и уже на сей раз ни о чем не думал. Просто курил.

Через открытую дверь я видел часть антресоли. На картонной коробке лежала шляпа в полиэтиленовом пакете. Та самая, широкополая. Далась мне эта шляпа.

В дверях появился Самсонов.

Я даже вздрогнул от неожиданности.

– Не огорчайтесь, – сказал он, – все к лучшему.

– Что именно?

– Все.

Он тоже сел на табуретку (разумеется, на другую). Тоже закурил. Мы сидели и курили. На нем были шлепанцы Александра Степановича. У него были грязные руки. Очень грязные, до неприличия грязные. И черные ногти. Весь он выглядел неопрятным…

Меня как кипятком ошпарило:

– Вы работали в Публичной библиотеке!

– Да. Три года назад.

– Библиографом…

– Я вас тоже помню, – сказал Самсонов, теребя клочковатую бороду. – Вы приходили каждый день, а одно время доставали меня черт знает чем… Какими-то булочниками, казначеями… Сейчас вспомню фамилию…

– Леон Дикий?

– Да-да, Леон Дикий, потом Нос какой-то, очень мне тогда это понравилось…

– Как же вы так?.. – спросил я, сам не понимая, что спрашиваю.

– А как? Меня уволили. Теперь сменил род занятий.

Он пододвинул ко мне табуретку, заглянул в глаза испытующе.

– Вам нужны деньги?

– Деньги? – Я был ошарашен вопросом.

– А что удивляться? Деньги, женщины… Это понятно. Вы молодой. Молодость! Жаль, конечно, Александра Степановича, будем надеяться все обойдется, он человек хороший, но с другой стороны, с его-то здоровьем… И с возрастом… Одно приемлемо: живет близко и не хапуга. А так и поговорить не о чем. Я тут ему книжку дал почитать, о Лермонтове, потом две ночи мне пересказывал… Занятно… Пальцы у вас, вижу, музыкальные… Это мне нравится…

– Вы что, бредите? – не выдержал я.

– Нет, почему же? Я хочу сделать вам одно предложение.

– Какое еще предложение?

– У нас мало времени. – Он подвинулся еще ближе. – Я предлагаю вам сделку. Взаимовыгодную. Только между нами, пожалуйста, никому ни слова. Даже ей… Это условие. Надеюсь, вы… как бы сказать поделикатнее… человек небрезгливый?.. А то, знаем вас, книжников…

– Сумасшедший, – закричал я, – не трогайте меня своими ручищами!

– Тише, тише, – забеспокоился Самсонов, – вы меня не так поняли. Вам понравится, вот увидите!.. Ну идемте же, идемте. Скоро рассвет.

Он взял меня за руку и повел в комнату Александра Степановича.

В комнате Александра Степановича дурно пахло. То, что лежало на столе, было аккуратно накрыто газетой. На полу стоял портфель.

Самсонов взял портфель в руки и открыл. О боже, подумал я. То было нечто

(внутренний голос, этакий авангардист, сидящий внутри меня, искушает: поставь точку! Будучи реалистом, однако, должен закончить фразу)

нечто невообразимое: полный портфель толстых, упитанных, живых червяков.

– Смотрите! Смотрите! Здесь на сто пятьдесят рублей! Собирал весь вечер. Знаю навозохранилище – золотая жила! Час езды на электричке. Очень перспективное навозохранилище. Наша задача: разложить все по кулечкам. В каждом кулечке пять штук – это полтинник. Одному тут не справиться. Поспеть бы вдвоем. Должны торопиться. К шести на вокзал, продаю по вагонам. Рыбаки – их, знаете, тысячи! – хватают с руками-ногами. Выручку – один к трем. Нет возражений? Вот как делать кулечек – смотрите! Ночь будет нелегкой…

Я покорно взял в руки газету.

9. Вместо эпилога

Я ночи не люблю. Ведь ночью нужно спать. А спать не хочется, однако заставляют: стемнело – значит надо, засыпай.

Моя белибердовая идея: ночь прячется в шкафу. У нас в прихожей шкаф – большой, как дом, как небоскреб, как замок. И замкнуто пространство в этом замке. И в замок заползает ночь сквозь щель на дверце, заползает перед началом утра, прячется и преет до вечера, густая, а потом ползет опять наружу…

А ночью ночь – уроненная клякса на мой рисунок: на мои поля, на города, на доброго павлина и на добропорядочных людей, которые набегаются за день, ложатся спать и сразу засыпают, и называют это: «Отдыхаем». Но большинство храпит.

– Ты любишь меня, дедушка?

Он спит. И видит сон, наверное.

– Ты любишь?

Кряхтя спросонок, отвечает:

– Ну так!..

И засыпает снова.

Меня все любят. Вот и хорошо.

Закрыть глаза, стараться не дышать, голову засунуть под подушку. А главное, не думать. И тогда представить можно. Впрочем, не представишь.

Так и живем. На глупые вопросы ответы не даются.

Ну и пусть.