Поцелуй Валькирии

Подарок? Она видела у Томико новую шляпку, Яса хвастался футболкой, а Эду достался итальянский ликер. Неужели и ей? Адель бережно приняла гитару, рассмотрела деку — ни следа от сучка, волокна дерева идеально параллельны друг другу, — пощупала струны, натуральные, жильные, не металлические, уродующие деку трещинами, и не синтетическая леска — изобретение последних лет, прочная, но без души и жизни. Что ж, искусная замена сямисэну![14] В ее силах поправить намерения Кена, следует только пренебрежительно заметить, что он жалует ей инструмент мещан, игру на котором даже не преподают в консерваториях. Или продемонстрировать отвратительный вкус?

— Спеть тебе что-нибудь? — скрестив ноги, она села, перебрала струны. Ей вспомнились летние костры, трогательные юношеские гимны на закате. — Наши знамена веют впереди нас…

С улыбкой ребята засыпали, а наутро — изнуряющий бег, стрельба из винтовок, оказание первой медицинской помощи. Они думали, что это игра.

Ненастроенная гитара дребезжала, пальцы левой руки еле сжимали колки. Адель знала, этой песней она опошлила и прекрасный инструмент, и искусство, которым владели Паганини и Шуберт, Таррега и виртуоз Сеговия. А ведь она могла исполнить одну из транскрипций Гайдна или произведение Вебера.

Когда Адель умолкла, Кен протянул руку к ленте узелка, соединяющего верх ее пижамы.

— Что с твоей рукой? Ты больна?..

Приспустив рукав, он взглянул на ее бинт и то, что он скрывал.

— Ты терпелива.

— Пустяк, — хрипло отозвалась Адель. Несколько лет назад над ее плечом «поработал» прикладом янки, и малейшая травма вызывала месяц неудобств.

— Кто-то тебе кость раздробил немножко — крошки в мышцах.

Кен сел позади, нашел на ее спине какую-то точку и стал массировать ее, словно позабыв о больном плече. Адель безразлично наблюдала за его манипуляциями, тупая боль полностью овладела сознанием. Ее грудь обнажена, ее тела касается японец — но эти мысли не вызывали никаких эмоций. Где брезгливый протест? Она спокойно разглядывала гитару и вдруг поняла: боль почти ушла, а Кен так и не дотронулся до ее плеча. Оно больше не горело, ее всю словно покачивало, и вскоре каждой клеточкой кожи Адель ощутила, как сквозь них протекает прохладный воздух, пронизывает ветерок. Адель следила за своими новыми ощущениями, совершенно позабыв о мучающем ее плече. Волнами накатывало приятное тепло, тело, словно невесомое перышко, парило в воздухе. И сквозь пелену она услышала голос Кена:

— Ты скучала? — его рука погладила ее живот, провела по груди.

— Нет, — по привычке ответила она. Как легко было забыть, кто ее вырастил и кем она воспитана! Как легко было простить и чайную церемонию, и кимоно, и «сямисэн»!

Японец легонько толкнул Адель на постель, в качестве первого трофея оставив себе ее рубашку. Перевернул на живот. Меж ног она почувствовала его пальцы. Настойчиво он гладил Адель сквозь шелк, и она почти не чувствовала, как другая рука касается точек на ее теле. Шея, уши, затылок, спина — в какой-то строгой последовательности, словно исполняя таинственный ритуал.

— Ну же! — нетерпеливо прорычала она и попыталась перевернуться, но сильные руки Кена заставили ее повиноваться.

— Тише, — прошептал он.

Медленно он стянул с нее шелковые штаны, приподнял ее и подложил под живот подушку. Тогда, наконец, Адель приняла его.

В сумерках они бежали к окопам русских, неумело прячась за разбитыми в бою танками. Золотые пуговицы на кителях блестели. Им удалось подобраться значительно ближе, чем отрядам пехоты — оккупанты не решались стрелять в детей. Первым открыл огонь Генрих, он всегда был образцом, и теперь несся зигзагами, хладнокровно держа в памяти инструкции, вызубренные за столько лет. За ним стали стрелять остальные. Бой шел, как их учили — они вели отряд к победе, и взоры врагов помутнели от страха. Потом она увидела Генриха — он упал на колени, захлебываясь кровью. Его ангельское лицо сделалось страшным. Мальчики падали. Адель вспомнила, что надо ползти. Колючая земля царапала китель. Она наткнулась на раненого Зигфрида. «Волчонок» прерывисто дышал — грудная клетка вздымалась, белокурые кудри посерели от дыма и пороха. Он скулил тонко-тонко, воспаленные губы повторяли «muter, muter», из голубых глаз текли блестящие слезы. Жалкий, жалкий «волчонок».

— Адель, чиби[15], ты совсем замерзла, — обнял ее, дрожащую, Кен.