Потусторонним вход воспрещён

Знаете тип людей, которые нарочно говорят при других несусветную чушь и смотрят на собеседника. Посмеется? Недоуменно сморщится? Или прямо скажет: «Что за бред ты несешь?»

— Если вы рассчитывали увидеть первоклассного специалиста, то, боюсь, вы ошиблись. Мне льстит ваше внимание, но эту картину уже не спасти. Во всяком случае, я тут бессилен.

Гусев встал, прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил одну из масок на стене, затем вздохнул:

— Искусство устаревает. Искусству не хватает заботливых рук. Думаю, вы меня поймете. Сейчас молодым не нужны скучные древности, им подавай зрелища. Признаться, я и о вас был такого мнения…

— И? — улыбнулся я.

Гусев снова прошелся туда-сюда, пиная носками ботинок воображаемые предметы на полу.

— Я хотел взглянуть на вас. Увидеть ваш характер. Честно скажу, одной важной для работы черты ему пока недостает. Двух — вряд ли, но одной совершенно точно. — Заметив, что я ошарашенно молчу, директор остановился напротив и продолжил доверительно: — Я ни на что не намекаю, но ваша бабушка умеет убеждать. Она попросила о достойном занятии для вас. Настойчивая женщина. Больше всего ценю в ней и вообще в любом человеке всего два качества.

— И какие же? — недоверчиво спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Первое — твердость. Второе — верность призванию. Этому городу нужны Хранители для его историй. И вы как нельзя лучше могли бы подойти эту на роль. Не сейчас. Возможно, чуть позже.

— Зачем вы мне это рассказываете? — Вопрос получился слегка грубым, и я поспешно добавил: — Я имею в виду, что вы хотите, чтобы я сделал? Если даже профессионалы не могут сказать о причинах…

— Причина здесь одна, — жестко отрезал Гусев и махнул рукой, будто отсекая сказанные мной слова. — Речь идет не о картинах. А об истории в широком масштабе. Это место, этот город — особенные. Здесь события ложатся друг на друга, как слои краски. Искусство не цель, а инструмент. Особый язык, если хотите. Так наше будущее разговаривает с нами через прошлое. И сейчас оно говорит о большой опасности.

— Глеб Борисович, я не понимаю… Вы директор одного из самых известных музеев города, за двадцать лет добились большого развития для него. Лучшие специалисты не только в России, но и во всем мире готовы поработать с теми картинами, которые тут хранятся. Почему вы назначаете мне встречу и предлагаете работу? Неужели из-за старинной дружбы? — Я замолчал, подумав, не обидится ли Гусев на упоминание возраста. Ведь одно дело шутить о себе, а совершенно иное — когда кто-то другой набирается наглости заговорить о щепетильных темах.

Глеб Борисович задумался:

— Не скрою, фамилия многое значила для меня.

— И для бабушки тоже. Она даже в ЗАГСе настояла, чтобы мама оставила свою фамилию, а не брала отцовскую. И чтобы ее дети… Теперь, вероятно, одна лишь вежливость не позволяет вам выставить меня за дверь. Или же вы просто смеетесь…

Я осекся, потому что взгляд скользнул в сторону, где стояла фигура в национальном наряде. Манекен усмехался. На секунду неподвижное лицо его натурально пошло трещинами и расправилось в жуткой улыбке, обнажая гипсовые зубы.

— Все в порядке?

Я зажмурился, пытаясь прогнать наваждение, а когда снова открыл глаза, передо мной стоял только Гусев. Он внимательно смотрел на меня.

— Просто померещилось.

Я опасливо покосился на фигуру в углу кабинета. Та неподвижно замерла и признаков жизни больше не подавала.

— Бывает. Чувствительность и восприимчивость к тонкому миру во многом важна. Поэтому я и пригласил тебя. — Он незаметно перешел на «ты». — Остынь, парень, — очень по-простому вдруг сказал Глеб Борисович, перестав улыбаться. Залез во внутренний карман пиджака и протянул мне визитку. — Подумай и, если надумаешь, позвони. Пока все картины не умерли. Нет людей больших и маленьких, есть те, кому их место в жизни мало, велико или впору. Твой род со дня основания города считался его Хранителем. Это место твоих предков. Но свое ты должен найти сам. Я могу только помочь…

Мы распрощались быстро и очень сухо. Мне некогда было придумывать любезности. Услышанное мошкарой роилось в голове, и я не мог ничего разобрать. Самым разумным представлялось выбросить воспоминания о странной встрече как можно скорее.

Когда я спустился в вестибюль музея, цифровые часы над кассами показывали такое время, что возможности для неспешной прогулки уже не оставалось. Но и когда я рысцой добежал до автобусной остановки, положение было неутешительным.

Двадцать минут, чтобы доехать через все светофоры и мосты.

Переводя взгляд с запруженного автомобилями проспекта на спуск в подземный переход, я думал, что на метро доберусь всего минут за десять. Человеческий поток исчезал в распахнутом зеве станции «Гостиный двор». И никто из прохожих не топтался, как суеверный болван, у двери.

В конце концов, не может же глупый сон стать причиной, по которой я реально опоздаю на работу!