Поведай мне свои печали…

И я рассказал ему, что Элмера лишили права на адвокатуру, а Элиза Дженкинс расторгла помолвку и вернула ему кольцо, и пришлось Элмеру стать страховым агентом и влачить самое жалкое существование. Как он только ни пыжился, чтобы вернуть себе адвокатскую практику, да ни шиша у него больше не вышло.

— Ты все записал? — спросил пришелец у робота.

— Все записано, — отвечал робот.

— Какие потрясающие нюансы! — воскликнул пришелец. — Какая жестокая, всеподавляющая реальность!..

Я не мог взять в толк, о чем это он, ну и попросту еще выпил.

А потом продолжал, не дожидаясь новых просьб, и рассказал про Аманду Робинсон и ее несчастливую любовь и про то, как она стала самой благонравной и унылой из милвиллских старых дев. И про Эбнера Джонса и его бесконечные неудачи: он никак не желал расстаться с убеждением, что родился великим изобретателем, и семья у него жила впроголодь и в рванье, а он только и знал, что изобретать…

— Какая скорбь! — воскликнул пришелец. — Какая замечательная планета!..

— Лучше бы вы закруглялись, — предупредил его робот. — Вам же известно, что будет дальше…

— Ну, еще одну, — взмолился пришелец. — Я ни в одном глазу. Одну самую-самую последнюю…

— Послушай, — сказал я ему. — Я не против рассказывать тебе байки, раз тебе этого хочется. Но, может, ты сначала расскажешь хоть немножко о себе. Я понимаю так, что ты пришелец…

— Разумеется, — ответил пришелец.

— И ты прилетел к нам в космическом корабле?

— Ну, не то чтобы в корабле…

— Но, если ты пришелец, отчего ты говоришь по-нашему так гладко?

— А, вот вы про что, — сказал пришелец. — Это для меня не очень приятный вопрос.

Робот сокрушенно пояснил:

— Они обобрали его до нитки.

— Значит, ты заплатил за это?

— Непомерно много, — ответил робот. — Они увидели, что ему невтерпеж, и взвинтили цену.

— Но я с ними расквитаюсь, — вставил пришелец. — Если я не сумею извлечь из этой поездки прибыль, пусть меня никогда больше не назовут…

И он произнес что-то длинное, заковыристое и совершенно бессмысленное.

— Это тебя так зовут? — спросил я.

— Конечно. Но вы зовите меня Вильбур. А робота — робота можете звать Лестер.

— Привет, ребята, — сказал я. — Очень рад с вами познакомиться. Меня зовут Сэм.

И я глотнул еще чуточку. Мы сидели на крылечке, и всходила луна, и светлячки мерцали в зарослях сирени, и мир готов был пуститься в пляс. Мне еще никогда в жизни не было так хорошо.

— Ну, еще одну, — умоляюще произнес Вильбур.

Тогда я пересказал ему несколько историй болезни, заимствованных из психолечебницы. Я старался выбирать случаи потяжелее, и Вильбур принялся реветь, а робот заявил:

— Сами видите, что вы наделали. У него пьяная истерика.

Но тут Вильбур вытер глаза и сообщил, что все в порядке и чтобы я только не останавливался, а уж он постарается как-нибудь сдержать себя.

— Что такое? — спросил я, слегка удивившись. — Ты что, хмелеешь от этих грустных историй?

— А вы что думали? — ответил робот Лестер. — Зачем бы ему иначе сидеть здесь и слушать вашу болтовню?

— А ты тоже хмелеешь? — осведомился я у Лестера.

— Конечно, нет, — ответил Вильбур. — Он лишен эмоций. Это просто машина.

Я хлебнул еще разок и хорошенько все обдумал, и все сделалось ясно как день. И я поведал Вильбуру свою жизненную философию:

— Сегодня субботний вечер, самое время налакаться и поплакаться в жилетку. Так что давай…

— Я — за, — всхлипнул Вильбур, — пока у вас язык ворочается, я за…

Лестер лязгнул шестеренкой, вероятно, выразив свое неудовольствие, но смолчал.

— Запиши все до слова, — приказал Вильбур роботу. — Мы заработаем на этом миллион. Надо же вернуть себе то, что переплачено за обучение. — Он тяжко вздохнул. — Нет, я не жалею о деньгах. Что за прелестная, преисполненная скорбей планета!

И я завелся и уже не снижал оборотов, и ночь становилась все краше с каждой благословенной минутой.

Где-то к полуночи я надрался до того, что едва держался на ногах, а Вильбур — до того, что икал от слез, и мы, вроде как по обоюдному согласию, сдались. Мы поднялись с крылечка и в обнимку прошли через дверь в дом, правда, я потерял Вильбура по дороге, но до кровати кое-как добрел, а больше я ничего не помню.

Когда я проснулся, то сразу понял, что уже воскресное утро. Солнце било сквозь окно, было ясно и пахло ханжеством, как всегда по воскресеньям в наших краях.

Обычно по воскресеньям тихо, и этого одного довольно, чтобы не любить воскресений. Однако сегодняшнее выдалось вовсе не тихим. Снаружи доносился ужасный шум. Словно кто-то швырял камнями в пустую консервную банку.

Я выкатился из постели, и вкус у меня во рту был такой пакостный, какого и следовало ожидать. Тогда я протер глаза, а то в них будто песку насыпали, и потопал в другую комнату, и только перешагнул порог, как едва не наступил на Вильбура.

Сперва я здорово испугался, а потом припомнил, кто это, и застыл, глядя на него и не слишком веря своим глазам. Подумал, что он, не дай бог, мертв, но тут же убедился — жив. Он лежал на спине плашмя, раскрыв свою плоскую, как у сома, пасть, и похожие на перья усики у него над губой при каждом вздохе вставали торчком, а затем опадали.