Повелитель монгольского ветра (сборник)

– Да ты что, браток, опять выпал? Да куда хочешь денемся, мир велик! Лишь бы след не взяли, схорониться нужно…

– Айдар, пусть они все отойдут… – ровно произнес Энгр, не отводя взгляда от Бек-хана.

– Эй ты, шизик, а ножки тебе не помыть?! – возмутился Башка.

– Не, дурдом какой, вы видали?! – поддержала его Алок, уперев руки в необъятные свои бока.

Бек-хан поймал взгляд Энгра и, чуть помедлив, приказал:

– На сто метров. Шагом марш. Все.

Ворча, шайка нехотя снялась с места. Не шелохнулась лишь Рита. Энгр продолжал смотреть Бек-хану в глаза, и тот нехотя добавил:

– Я сказал: все…

С ненавистью, как укусив, глянув на Энгра, Рита ушла. Пауза, нескончаемая пауза висела и над костерком, с которого сняли чайник, и над вагончиком, и над старым баркасом.

– Дай мне слово, брат…

– Какое?

– Что если будут деньги, ты возьмешь ровно столько, чтобы заплатить за проигрыш, за документы и за проезд. Ну, плюс еще – на первое время.

– Энгр, ты опять приболел?! Ну, какие деньги, откуда?! Вспомни, у тебя ж пожрать было не на что купить, о чем ты говоришь?!

– Бек, дай мне слово…

Бек-хан, сплюнув в сторону, ответил:

– Ну, даю…

Энгр, все еще не отрывая глаз от него, грустно усмехнулся:

– Смотри, брат, чтобы золото тебя не ослепило…

Прервав его, к костру вернулась Рита:

– Бек… Надо что-то решать… Может, мы с Алок съездим, раздобудем денег?

– На панели?

Рита опустила голову, но потом вскинула ее, глянув на Бек-хана в упор:

– Не до соплей, Хан! Сроку у нас – неделя…

Бек-хан, помедлив и поворошив картошку, что пеклась в угольях на краю костра, устало ответил:

– Столько ни на какой панели не заработаешь…

– О, mein Lieber Augustin! Augustin, Augustin! – запел Ганс и после припева подыграл себе на губной гармошке. Визгливые звуки вспугнули какую-то мелкую птичью дрянь в камышах, и та, захлопав крылышками, вспорхнула и улетела.

– Ладно, – также ровно проговорил Энгр, – давай теперь отойдем мы с тобой, пусть люди попьют чаю…

Энгр и Бек-хан растворились в ночи, уходя куда-то по песчаной косе, но так же недобро и пристально смотрели им вслед чьи-то глаза из зарослей, и кто-то крался за ними, и подслушивал, ловя каждое слово, и обреченно и горестно заныл, застонал ночной ветерок, и мохнатые звезды юга, высыпав на черном небе, все подмаргивали этим двоим, нарушая правила игры и стремясь о чем-то предупредить, предуведомить, предсказать, насторожить.

Москва, Кремль, 26 августа 1921 года

– Владимир Ильич, срочная, от Смирнова.

Новая секретарь, низкорослая, с задом, колыхавшимся где-то у самого пола при ходьбе, как задница у осы, одетая в длинную черную юбку и теплую кофту с манжетами, положила бланк телеграммы на зеленое сукно рабочего стола.

Ее совсем недавно порекомендовал Ильичу Дзержинский. И было в ней, несмотря на ее сдобность, что-то недоброе, змеиное, то ли в немигающих сереньких глазках, то ли все в той же заднице: как знать, а не прячет ли она там жало?

Ленин взял бумажку в руки.

– Так… Копия… Что? Что это значит?! Копия с копии?! А где оригинал? У Феликса Эдмундовича… Черт знает, что такое… А еще одна копия? У Иосифа Виссарионовича… – Ленин в волнении заходил по кабинету.

Потом, опомнившись, взглянув на секретаршу, вернулся к столу.

«Предсовнаркома Ленину предреввоенсовета Троцкому, – читал он, – по прямому проводу за номером 047740. Сообщаю, – прыгали буковки, – по дважды проверенным сведениям, полковник Резухин убит своими восставшими частями, барон Унгерн 22 августа был окружен нашим авангардом и вместе со своим штабом взят в плен. Под сильным конвоем Унгерн препровождается в Новониколаевск, где предполагается предать его суду ВерхтрибВЦИК Сибири по обвинению в измене. Суд будет иметь большое политическое значение. Прошу Вашего заключения. № 999/в. Предсибревкома Смирнов».

– Надо же, – усмехнулся Ильич, – у этого Смирнова шифр – три перевернутые шестерки? Прямо по Фрейду…

Но, поймав немигающий взгляд секретарши, замолчал.

– Скажите, голубушка, – промолвил он чуть позже, – все забываю, как вас звать-величать? Уж простите мою забывчивость…

– Елизавета Афанасьевна, – ровно ответила та.

– Н-да, н-да, н-да… Гм. А в ЧК сколько работали?

– С января восемнадцатого.

Взгляд секретарши стал острее жала.

– Кем?

– Следователем.

Холод, исходивший от нее, могильный холод объял Ильича. Она смотрела ему прямо в глаза, и Ленин поежился.

– Ладно, ладно, ладно… Гм. Чайку, пожалуйста. Впрочем, не нужно. Идите, идите, идите…

Она повернулась и вышла. Звук шагов потонул в ворсе ковровой дорожки, мелькнули в разрезе юбки полные ноги. В лучике света, пробившемся сквозь неплотно задернутые гардины, вспыхнули и погасли рыжеватые завитки на ее шее.

Дубовые двери затворились за ней бесшумно, но на секунду ворвался в кабинет шум из приемной, трескотня аппаратов телеграфа, звяканье и бряцание телефонов и чей-то деловитый басок: «Седьмая, седьмая! Тьфу, нечистая!»