Повелитель монгольского ветра (сборник)

Фредерика слишком хорошо знала крутой нрав своего супруга и сразу притихла.

Господин полковник закурил трубку. Зеленые валы сходились за кормой.

Ему было только двадцать восемь лет…

В этом возрасте прекращается членство в комсомоле.

Мне, как боссу ВЛКСМ местного значения, продлили срок до тридцати…

Мадагаскар!

Остров моей мечты!

Там все ходят в белых штанах, жуют кокосы и бананы, чунга-чанга…

Лоцман-араб вел «Орлеан» проторенной морской дорогой, ибо не раз водил в устье реки Антанамбаланы «купцов» – торговые суда.

Опасных коралловых рифов здесь нет, но пройти подальше вверх по реке в сезон засухи «Орлеан» не сможет, и лучше встать в миле от берега. Оно и безопасней.

– Отдать якоря! – загремел голос капитана.

Беньовский с нетерпением поднес к глазам подзорную трубу. Какое оно, его королевство?! И пусть от зависти глодают свои воротники зятья, отобравшие у него отцовское имение!

Болота. Сплошные болота и джунгли. О, боги мои, боги!

Та же Сибирь, только с пальмами…

Шлюпка ткнулась в берег. С новым властителем острова на берег ступили верный Хрущов и переводчик Максуд.

Несколько малагасийцев, ловившие креветок, дружелюбно замахали руками.

Хрущов поднял руку, крики стихли.

– Кланяйтесь великому повелителю Мадагаскара! – крикнул переводчик.

Аборигены недоуменно переглянулись, посовещались, и вот, старший из них протянул пришельцам корзину с креветками – в знак дружбы и любви…

Любовь! Где ты, любимая?!

До селения нужно было идти полмили джунглями.

Тысячи москитов-кровопийц обрушились на европейцев, нещадно жаля.

Туземцы зажгли пук какой-то травы, и кровососы рассеялись.

– Не наступите на змею, сир, – сказал Максуд. – Их здесь тьма…

В селении Беньовского встретил соплеменник Максуда, араб Ахмад. Он пригласил высоких гостей в свою большую хижину, окруженную верандой, каким бы это ни казалось смешным.

Беньовский, Хрущов и Максуд устало опустились в ротанговые кресла. Хозяин подал холодный лимонад. Вокруг хижины собирались аборигены.

Полковник смотрел на них не с меньшим любопытством. Коричневая. Нет, скорее, бронзовая кожа, африканские губы и восточная внешность. Скорее индонезийцы, чем африканцы.

– Малагасы – выходцы из Юго-Восточной Азии, – промолвил Ахмад. – Они смешались с африканцами, и на свет появилась вот такая дивная новая раса. Женщины очень хороши…

Но Морис Август де Беньов уже заметил взгляд юной девушки. Она улыбалась ему прямо и открыто.

И груди, как непослушные козлята, остроконечные груди с почти черными сосками, взирали на мир открыто и вызывающе, со всем безмятежным, не знающим покров и стыда задором и бесстрашием юной дикарки.

О, боги мои, боги!

– Я здесь умру, – вслух подумал по-польски Беньовский. – Матка Боска, пан Езус!

Но никто, никто не знал польского на Мадагаскаре. Ни верный Хрущов, ни Ахмад, ни туземцы.

Только звезды.

…Ночь, черная ночь висела над островом. Ветер с моря усиливался. Барон стоял на плато, один, лицом к морю. В долине горели тысячи костров – старейшины и воины восемнадцати племен острова съехались к выросшему на глазах городу Луисвиллю, построенному Беньовским, его двадцатью тремя офицерами и тремя сотнями матросов и солдат.

Антайфаси и бецимисирака, везу и зафиманири, махафали и мерина, сакалава и цимехети, и все иные стояли лагерем в долине. За два года войн, междоусобиц, торговли, хитростей, крещения, обращения некоторых в ислам при помощи Ахмеда, и всего остального, что называется дипломатией, Беньовскому удалось то, что до него не удавалось ни англичанам, ни португальцам, ни голландцам, ни испанцам – народы важнейшего на пути из Европы в Азию острова, четвертого по величине в мире, объединились под властью белого человека.

Франция ликовала, пускала фейерверки и кутила.

Тридцатилетний Беньовский стоял на плато. Над ним висели два креста – Южный и Ложный. Созвездия Муха и Центавр притулились рядом.

И притаился внутри Креста Угольный мешок – черная, даже ночью видная туманность.

– О, боги мои, боги! Достиг я высшей власти, но нет покоя моей душе… – Беньовский простер руки к небу.

Небо молчало.

Только сильнее стали песни и звуки гармошек из лагеря, отчетливее крики, презрительнее хохот.

Солдаты и маркитантки, дикари и шаманы, священники-католики и правоверные мусульмане – все ждали завтрашней инаугурации.

Держит порох сухим в капонирах орудийная прислуга, начищены трубы, выбита пыль из мундиров, горят пуговицы, бляхи и ордена.

И лишь король, тридцатилетний король, не находит себе места под черным небом, на котором горят два креста.

– Пойдем, – тронула его за плечо Айя, дочь шамана. – Пойдем, ты сам это выбрал. Тебе мало хижины и моей любви. Тебе нужен весь мир. Завтра я стану тебе не нужна. А сейчас – пойдем…

Грохот пушек возвестил начало нового дня. Между деревянных резных столбов – тотемов – строем проходили подданные племена. Воины несли луки, и копья, и грозные сарбаканы – духовые трубки, сквозь которые они на десятки метров могли выплевывать ядовитые иглы.

Гремели барабаны, вопили шаманы.

Король сидел на плетеном троне. Перед ним, на персидском ковре, были свалены золото, серебро и драгоценные камни.