Повелитель звуков

За шесть дней я наполнил своим белым ядом целый бокал, но все было напрасно. Эликсир Тристана в жидком состоянии был столь же неисчерпаем, как и его эфирная эссенция. Волшебник был прав, говоря, что гордиев узел заклятия может разрубить лишь смерть наследника Тристана. Ни один смертный не в силах совладать с властью вечной любви, потому что она… вечна.

Но если мое семя таит в себе смертельную опасность для человеческих тел, возможно, если я отведаю его сам, то умру, как те несчастные девушки? Так я и сделал: поднял бокал и, провозгласив тост в честь дьявола, поднес его к губам и опрокинул содержимое в рот. Белый ликер влился в меня с медлительностью меда. Он не имел вкуса и с виду напоминал теплый бараний жир. Помогая языком, я проглотил почти половину бокала, но не заметил в себе никаких изменений. Мой собственный яд был для меня безвреден, как яд скорпиона или гадюки для их носителей.

Разуверившись в возможности сверхъестественной смерти, я решил покончить с собой обычным способом. Я свил из простыней петлю, забрался на стул и привязал ее к одной из балок потолка, собираясь раз и навсегда распрощаться с жизнью, с поприщем тенора, с моим голосом, рождающим любовь и приносящим смерть. Я забросил петлю на шею и прыгнул. Петля напряглась, я почувствовал, как омерзительно хрустят кости, как, не найдя привычной опоры, пляшут в отвратительном танце ноги, как со свистом выходит из груди воздух.

Я забился в конвульсиях.

Я умирал, отец, и вместе со мной умирала вечная любовь ради тех невинных, кого я еще не успел убить. В глазах помутилось, за одну секунду передо мной пронеслась вся моя жизнь, из гортани вырвался предсмертный крик.

42

И когда я уже почти пересек скорбную долину смерти, в мою комнату ворвалась тетя Констанция. Ее белая ночная рубашка была изодрана в лохмотья, как будто она только что вырвалась из лап волка. Ее глаза покраснели, на уголках рта выступила пена, ногти кровоточили, а с головы грязными клоками свешивались остатки волос. Она подбежала ко мне и обхватила руками так, чтобы ослабить натяжение веревки. Она всхлипывала как ребенок:

— Нет! Нет! Ты не можешь умереть! Людвиг! О, Людвиг! Моя надежда, мой бог, моя судьба! Дыши! Живи! Ты не можешь умереть!

Я зашелся в кашле, как утопающий, которого только что вытащили из воды. Мои легкие вновь стали наполняться воздухом. Но тетя Констанция не смогла удержать меня: она ослабила хватку, и я вновь задергался в петле. Тогда тетя Констанция бросилась на кухню и спустя несколько секунд вернулась, неся с собой нож. Она забралась на кровать и в мгновение ока перерезала веревку, на которой висело мое тело. Я рухнул на пол как мешок и снова принялся кашлять до тех пор, пока снова не начал дышать…

Тетя Констанция держалась за меня, как испуганная девочка, и рыдала… рыдала не переставая'. Ее грудь обнажилась. Из царапин, которые она нанесла себе сама, сочилась кровь.

О, отец! Этого я не смог предусмотреть. Я был слишком пьян и забыл обо всем на свете. Мне даже в голову не пришло, как тонки перегородки, разделяющие наши комнаты. Тетя Констанция спала за стеной, и шесть дней, не переставая, слушала звук любви. Он проник в нее, растекся с кровью по венам, заполнил все ее тело. Тетя Констанция улыбнулась сквозь слезы, и в этой улыбке сквозили гнев и тоска, желание и отречение.

Господин директор отведал каплю эликсира; Мартина — ложку; Людовика — две; но тетя Констанция… Тетя Констанция выпила сто глиняных горшочков волшебного напитка.

Из письма Рихарда Вагнера Матильде Везендонк

19 марта 1859 года

Наконец-то я завершил вчера второй акт, самый большой. Я решил все проблемы, связанные с представлением музыки на сцене, и сделал это как нельзя лучше. Никогда прежде мне не удавалось создать ничего более совершенного.

Тетрадь третья

43