Повелители сновидений (СИ)

Это был первый бой, в котором принял участие Гильем. Как ни странно, он не оказался лишним. Выучка Омела выручила и на этот раз; пригодились уроки мэтра Арно. Гильем, как-то легко приняв решение, был удивлен самим собой. Первый же короткий вскрик всадника, получившего стрелу в горло, заставил его вспомнить того белозубого, ломающего нетопырьими крыльями хребет ветру. Трубадур убивал, не задумываясь, — некогда было, и мысли его не беспокоили.

Файдиты одержали верх, заплатив десятью жизнями за сотню. Отбитые катары, предназначенные спасительному — и назидательному — костру представляли собой жалкое и жуткое зрелище. Одетые в невозможные лохмотья, измученные, связанные грубыми веревками, они теснились на обочине дороги, почти ничего не понимая. Было их человек двадцать, но добрая половина готовилась отдать души Господу — или кому придется — еще до заката солнца.

— Смотри, Гильем… вот их представление о христианском милосердии… — Огневица подошла к одному из таких пленников, бессильно опустившемуся на землю. Он повернул голову на ее голос, и трубадур ахнул. Когда он последний раз видел это лицо, на нем светились яркие, веселые глаза и оно улыбалось, открыто и ясно. Теперь это было лицо старика, смертельно усталое, почти бессмысленное. Гильем подошел к своему учителю, присел рядом.

— Я и не знал, что вы… — впервые в жизни он не находил слов. Он действительно не знал о тонкостях вероисповедания Аймерика Пегильяна, да и, по правде сказать, это было ему совершенно безразлично; трубадур знал в нем родственную душу, слышал пение тех же струн, что были натянуты и в его сердце.

— Не трудись, добрый человек, — заговорил с трубадуром один из катаров. — Он более ни заговорит, ни запоет. Отцам не по нраву радость жизни, тем более поющая. Язык ему отрезали… а пальцы на допросах переломали, по пальцу за каждого катара, переведенного за горы.

— Куда? — не понимая, переспросил Гильем.

— За горы, в Каталонию… он же трубадуром был, все тропы знал, а верных вроде как своими жогларами водил.

— Гильем!.. подойди. — окликнула трубадура Огневица. — Смотри, какая удача — они весь архив с собой везли… и приговоры, и списки подозреваемых, и — тут она неприятно усмехнулась, повертев в руках пергамент — перечень осведомителей… с указанием кому сколько и за кого причитается. Экие дотошные…

— Приговоры? — Гильем протянул руку — Дай взглянуть.

Огневица молча протянула ему несколько свернутых в трубки пергаментов. Гильем разворачивал их, читал… губы его сжимались все плотнее и совсем побелели, брови сошлись на переносице… На каждом приговоре стояла одна и та же подпись. Та самая, что венчала все протоколы допросов. И приказы о выдаче награды доносчикам.

Огневица заглянула через плечо Гильема.

— Ансельм Торонетский… ишь, как твой собрат разошелся!

В ответ трубадур посмотрел на нее так… словно смертельно раненый, умоляя о пощаде — зная, что ее не будет.

Когда поздней ночью Гильем сидел у костра, рыжеволосая еретичка подсела рядом, протянула свою флягу.

— Смотри-ка ты… темень, хоть глаз коли… и огонь. Ровно в преисподней.

— Ты так говоришь, будто уже побывала там.

— Так оно и есть, брат певец. Побывала. Постояла… только холодно было. Как есть ноги окоченели.

Гильем, догадавшись, о чем вспоминает Огневица, почти поспешно глотнул из фляги и вернул ее хозяйке.

— Огни в воздухе плавали. Факелы. И темнота. Я думала, Господь милосерд, приберет и меня вместе с мужем. Не прибрал. Думала, хоть разума лишит, чтоб не мучалась. Не лишил. Все чувствовала, все понимала — и как Франсуа хрипел в петле, и как ребенок пошел… и как хорошо, когда горячая кровь по ногам застылым льется…

Гильем, не глядя, ощупью нашел флягу, глотнул. Письмецо, недавно вернувшийся с ночной прогулки, беспокойно заклекотал.

— Преисподняя… — Огневица странно, протяжно засмеялась, — Огни и тьма, холод и горячая кровь. Вот только Дьявола не было. Люди и сами справились.

* * *

… Он открывает глаза. Тихо… темно… потрескивают поленья в камине. Это его комната. Все спокойно. Он откидывается было на пышные подушки… и опять вздрагивает.

Садится, накидывает на плечи теплый плащ, привычно крестится, не вкладывая в этот жест особого смысла. Сейчас для него это не более, чем почесывание спины. Оглядывает комнату — на этот раз подозрительно. Все по-прежнему спокойно. И когда он уже собирается вновь улечься под теплое одеяло…

— Добрая ночь, Бернар.

Голос этот, совсем как в прежние, невозвратные времена, глубок и ярок… и весел.