Повертон

И главный страх - выкинут с больнички, отправят обратно, неделю-другую разнежился, нахлебался молока с мясом, снял напряжение, спишь, читаешь книжки, и такой чернотой вспоминается камера, хоть и спец, а если общак... Оттого и мясо другой раз не прожуешь, еще день, еще два - всё равно отправят, сколько можно косить, да хотя б ты был больным - кого это колышет: "Тюрьма не санаторий...".

Что говорить, больничка - это больничка. Чистилище перед воротами ада. А его тебе всё равно не миновать. Может, следовало бы начинать путь зека с такого чистилища - с больнички? Чтоб как-то пригляделся, хоть что-то бы понял, чтоб не сразу головой в... Нет, пожалуй, прямо с воли ничего он не поймет, не оценит - да куда там!

Вот в больничке я и увидел свой первый сон о Марте. Тринадцать лет назад, в ночь с седьмого на восьмое ноября.

Ничего особо интересного в том сне, на самом деле, не было, если бы... Короче, снится мне Март, молодой, красивый... В последние-то годы, а уж когда уходил я от него в тюрьму - совсем он был старенький, пыльный, ворчливый валенок. А тут, во сне - прыгает и играет со мной. Я проснулся, был растроган - пообщался с существом, которое очень любил. Рассказываю мужикам про свою собаку, про сон, про то-сё. В тюрьме любят рассказы о доме, слушаешь - и вроде у себя дома побывал.

Ну, рассказал и забыл, эка невидаль, сон. А через два месяца у меня суд, дают мне либерально пять лет ссылки, что связано с какой-то перестройкой, а потому удивительно, что вовсе не отпустили. Но мне это в голову тогда не влетело - какая там перестройка, Горбачев, обыкновенная ихняя хитрость. Ничего ведь в тюрьме не изменилось, как бы не стало хуже.

Но все-таки ссылка, не лагерь. И приходят ко мне на свидание дочь, сестра и два внука. Одному почти четыре года - Филя, а другой родился в тот день, когда меня уводили - Тимофей. Год я про них ничего не знал.

Свидание как свидание, положено после суда. Во главе стола сидит некто неопределенный в штатском, по одну сторону милые мои родственники, я по другую, сестра сняла часы, положила передо мной, чтоб следил за временем, либерально дают час. Но он быстро летит: кто да что, как здоровье, дела, какие-то хитрые я задаю вопросы, мне так же хитро, намеками отвечают, ничего не понять, а "некто" следит внимательно и фиксирует на бумажке. Филя - шустрый мальчуган, ему скучно, сначала хотел под столом пролезть ко мне, не пустили, крутится. "Ну, а как твои отношения с Мартиком, - спрашиваю, дружите, играете или он совсем старый, ворчливый?" - "Да он помер, дедушка, - говорит Филя, - теперь его нет". Дочь ему - щелк по затылку. "Мы, говорит, - тебе не хотели сообщать..." - "Когда ж это случилось?" - тоска меня взяла и мысль мелькнула: хорошо не при мне, надо ж, и тут повезло.

"Восьмого ноября, - говорит дочь, - под утро. С седьмого на восьмое. Витька его отвез с Сережей... Ну, ты знаешь, Сережа, у которого машина... Возле дачи закопали, весной мы там дубок посадим, может, приживется..."

Я несколько оторопел. "Мне он снился, - говорю, - в ночь с седьмого на восьмое..." Они, по-моему, не поверили.

Вот и говори после этого про сны: глупость это всё или что-то там есть. И я вспомнил тогда, что был у меня однажды по-настоящему удивительный сон, скажем так - пророческий, и думаю, к тому, о чем я хочу рассказать, имеет он уже самое прямое и непосредственное отношение. Вот ведь как, а сначала казалось, глупость, и вспоминать стыдно.

3. Была у нас знакомая француженка. Очень красивая молодая женщина, высокая, стройная, с прямым светлым взглядом, веселая и отважная. Она любила Россию, бывала не однажды, а в последние годы нашей с ней дружбы вышла замуж за французского консула, она и сама в ту пору работала в посольстве.

Вероника была, пожалуй, первой моей иностранной знакомой, всегда останавливал языковой барьер. А тут совершенно свой, во всем близкий, очаровательный человек. Мы много встречались у наших общих друзей, у нас, где-то еще. А когда она вышла замуж - у нее, и хотя понимали, что встречи эти непременно фиксируются, размышлять об этом не хотелось. Пытались, пытались жить, как сказано: в несвободной стране как свободные люди. К тому же в пору Самиздата связь с Западом была совершенно необходима, а Вероника откликалась на это охотно, с полным бесстрашием и азартом. Я как-то сказал ее мужу Жерару, они приехали к нам с очередными книгами: "А ведь вас за эти шалости отсюда вышлют". Он ответил очень красиво: "Это будет для нас честью".

Еще через полгода их, разумеется, выслали. Это, кстати, была не совсем обычная ситуация, иностранные дипломаты очень дорожили работой в Москве, и только немногие такие вещи себе позволяли.