Поверженный ангел

— Те, кто мне доверяет, от чьего имени я сейчас говорю с вами, — ответил Сальвестро. — Те, кто, подобно вам, с утра до ночи гнет спину и живет в подчинении и бедности, — младшие цехи. Разве не схожи ваши чаяния, как братья-близнецы, разве не общий у вас притеснитель? И разве, скажите, не станете вы вдвое сильнее, действуя сообща? Чего вы добиваетесь, готовясь взяться за оружие? Вы не хотите подчиняться богатым горожанам, владельцам мастерских, на которых вы работаете. Но ведь и младшие цехи не хотят быть в подчинении у старших цехов, не хотят быть зависимыми от них во всем. Вы не хотите более быть людьми без всяких прав, вы хотите стать такими же гражданами Флоренции, как все остальные ее жители. Хотите ли вы все стать мастерами или даже владельцами мастерских? Нет! Вы говорите: мы будем исполнять ту же работу, что прежде, делать то, что умеем и привыкли делать, если только, конечно, нам будут лучше платить, но мы хотим, чтобы во Флоренции для всех граждан, и бедных и богатых, был один закон, чтобы бедные граждане пользовались уважением наравне с богатыми, чтобы они вместе решали все дела. Но ведь того же хотят и младшие цехи!

— По-вашему выходит, что мы, что цеховые — одно и то же! — вставая с места, воскликнул Сын Толстяка. — А разве это так? На самом-то деле мы и они — это небо и земля. Я уж не говорю о мясниках или кузнецах, но взять тех же ветошников, или плотников, или кожевников, или торговцев, да кого хотите — все в своем цехе. А что это значит? А это значит, что каждый ремесленник, какой-нибудь дубильщик кож или лудильщик, знает: чуть что — в обиду его не дадут! А взять нашего брата, хоть шерстобита, хоть чесальщика, даже того же ткача, — кому какое дело, как его обирают и притесняют? Кому за него заступиться?

— Вот именно! То-то и оно! — раздалось сразу несколько голосов. — Одно дело — в цехе, другое — на милости у шерстяника!

— Да кто же с этим спорит? — повысив голос, чтобы перекричать шум, воскликнул Сальвестро. — Конечно же, у вас есть и свои заботы, и свои обиды, и свои требования. Вы хотите иметь своих консулов, прямее говоря — желаете создания своего цеха, цеха наемных рабочих. Это справедливо. Вы требуете навсегда уничтожить должность чужеземного чиновника, изгнать лиходеев из города, ибо они, аки псы, притесняют вас и мучают за малейшую провинность. И это ваше требование законно. Вы хотите, чтобы вам платили наполовину больше, чем сейчас. И опять справедливо…

— Что ты обо всем этом думаешь? — тихо спросил мессер Панцано, наклонившись к Ринальдо.

— Не знаю, что и сказать, — также шепотом ответил юноша. — Я не верю ему, не знаю, чего он хочет, что толкнуло его к нам, только уж никак не любовь к чомпи. Он их ненавидит. Месяц назад он подбил на восстание тощий народ, но, как видно, своего не добился. Теперь к чомпи примазывается…

— Но, друзья мои, — продолжал между тем Сальвестро, — никто же по доброй воле не выполнит ни одного вашего требования. Хозяева мастерских, где вы гнете спину, и не подумают расстаться с чужеземными чиновниками, которые так хорошо блюдут их интересы, и не прибавят вам ни кватрино. А советы и приорат ни за что не согласятся учредить новый цех. Вы можете добиться своего только силой, и чем сильнее вы будете, тем вернее добьетесь, не на словах, а на деле добьетесь исполнения своих требований…

— Конечно, ему наплевать и на нас и на младшие цехи, — прошептал Ринальдо, снова склонившись к рыцарю, — но в одном он, несомненно, прав: если к нам присоединится тощий народ, пусть даже ненадолго, мы станем намного сильнее… Намного! Да и сам Сальвестро… Он так много знает, что уж лучше иметь его союзником, нежели врагом.

Рыцарь кивнул, потом незаметно пересел ближе к Лоренцо Камбини и что-то тихо прошептал ему на ухо.

— Синьор Сальвестро, — вставая с места, проговорил Камбини, когда Медичи закончил свою патетическую речь, — я не мастер говорить и, может, не так выражусь, но, право слово, вы верно сказали: не признают нас за людей. И не один жирный народ. Тощие, особенно что позажиточней, тоже не очень нас жалуют: чомпи, мол, голодранцы… Так что если уж они к нам на подмогу идти вызываются, так, значит, не без выгоды. Выходит, мы им тоже нужны. Ну и слава богу. Хотят помочь — милости просим, со всей душой. Но одно скажу: такого, как в июньские дни, не будет. Мы решили драться, до конца стоять будем, до последнего, пока не признáют нас за людей. Пусть богатые так и знают. И еще пусть знают: если уж мы решились на такую крайность, если взялись за оружие и пошли на площадь, то не потому, что на чужое добро заримся. Грабить мы не будем и другим не позволим. Мы бедны, но мы не воры и не грабители, мы за справедливость деремся…

Он остановился, удивленный тем, что ухитрился произнести такую длинную речь, и смущенно добавил: