Какой-то сволочи пришло в голову благоустроить двор. Это касалось меня тоже: во дворе стоял дом, а в доме жила я – не с другим, так с третьим. Старики, оккупировавшие подъездные лавочки (а после благоустройства их стало аккурат в пару раз больше), косились на меня, возвращающуюся домой то с розой, то с чемоданом, то с первым. Редкий мой выход из двери не сопровождался репликой или вопросом. Я отчеканивала: «Здрасть» и ныряла, будто воровка, в темень подъезда или окуналась в иллюзию воздуха. Старики опять перемывали мне косточки, как, впрочем, и всем исходящим пипл, и уныло глядя по сторонам, говорили о погоде, болезнях да «нонешней молодежи».
И снова звонил мой б.-у.шный возлюбленный. Он, видимо, не предполагал, что я, в общем-то, счастлива. Не догадывался, что Мальчишка – его сын, и что в больницу я тогда не поехала. «Нет, – говорила я. – Уж лучше вы к нам на Колыму». И моя Колыма из букв, звуков и запахов разбивалась как чашка, но каким-то образом снова склеивалась, а следов не было видно. Я – снова как живая – не успевала замечать смен времен года, и заполняла объявления на бланке «Из рук в руки»: «Продам печаль. Оптом и в розницу. Качественно. Дорого. Самовывоз», и ела имбирь с корицей, и пила аргентинские вина, и вертела веретено, пока не кончилась пряжа в моей черно-белой Стране Й. пк.н.
Вместо эпилога
– Женщина не может творить. Она
Я слушал бывшего одногруппника, спивавшегося после шумного развода с небезызвестной художницей, которая, в отличие от многих, не посвятила себя «гениальному мужу». Вспомнился Дж. Леннон: «Я всегда знал, что за спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина». Я думал: узнать о смерти Полины было не трудно – издательский мирок узок; стоило лишь набрать номер… Не набрал: Non-fiction, издатели, авторы, переговоры, жаждущая ничего-себе-литературы толпа, выстаивающая длинную очередь у ЦДХ в минус пятнадцать… Всем оказалось не до женщины, последний роман которой вошел в шорт-лист ***-й премии и стал первым, увы, после ее ухода. «Слишком поздно» – как раз в точку. Бесконечно удаленную.
Я обрадовался (если можно назвать
– Друг – это помойка, куда выбрасывают грязь. Он должен ее переработать и вернуть в обработанном виде под названием взаимопонимания, – говорит.
Мне нечего ей ответить, ведь эта женщина умерла! Наверное, это было правильно – то, что она сделала: отвернулась к стене, и…. Ни с кем не попрощалась. Уснула. Загадку оставила.
– Любовь без взаимности проста, как все однобокое – плоскостное. Взаимная любовь сложна – как все пространственное, многогранное, – снова говорит.
Мне опять нечего ответить, ведь она умерла! Наверное, так было
Мы расстались, потому как я развелся только через пять лет, а потом опять женился. Не на ней. И снова развелся, но это уже не имело значения. Для нее.
– Женщина способна только к размножению! Почкованием! Ха! Да, она – как цветок! Как цвето-ок!! Все ее потуги казаться – именно казаться, не быть! – наравне с мужчинами ничем не заканчиваются! Как только появляются дети, она уходит в них с головой ото всего, чему раньше поклонялась: от нот, слов, красок, цифр, формул… Превращается в самку. Варит. Жарит. Женщине не дано по…
Я ударил. Кровь, потекшая у него из носа, казалась понарошной.
– Ты чё, а? Ты чего? – он, кажется, трезвел.
Я ударил еще раз. И еще. Ещ-ще… С каждым ударом мне все больше хотелось найти Мальчишку. Взять билет до этого чертова Бреста…
Я хлопнул дверью.
«По улицам бродит седеющий Ноябрь в красных сафьяновых сапожках с загнутыми кверху носками», – улыбается мне Поль, паря над Белорусским, а потом улетает, и никогда уже не снится: ни мне, ни Мальчишке.
…Полька-бабочка.