Повесть без начала, сюжета и конца...

Интеллектуалке и эрудитке Люции Стефановне разговорчики на эту тему были так же противопоказаны, как умиленное выражение лица, но все это было ей нужно для того, чтобы скрыть состояние блаженства. Внешне Люция Стефановна переменилась разительно; где подростковая угловатость, где сутулость, где настороженный птичий взгляд? И куда, наконец, запропастилась знаменитая привычка расстегивать, крутить и застегивать пуговицу? Ничего из всего этого неджентльменского набора ныне не существовало, а ко второй сверху пуговице Люция Стефановна Спыхальская больше и пальцем не прикасалась по той простой причине, что под строгий, английского покроя жилет надела синтетическую нежную водолазку, которая туго-натуго обтягивала очень красивую грудь Спыхальской, придавая Лю отменно сексуальный вид, так что директриса Белобородова теперь только молча скрежетала зубами. Что она могла сказать против наимоднейшей одежины – водолазки?

– Я всего на минуточку, Ни! – повторила Люция Стефановна и покраснела пятнами.– Мне надо с тобой посоветоваться… У тебя же сегодня день начинается с третьего урока. Так, Ниночка?

– Проходи, Люция, в кухню, садись и не обращай на меня внимания: я сварю кофе.

Люция Стефановна осторожно присела на табуретку и тихонько свистнула:

– Тю, Ни, а у тебя отличная посуда!

– Посуда ничего. Хочешь курить? – Погожу.

Круглое и курносое лицо Спыхальской пылало от скрываемой бурной радости, глаза между тем запали, щеки посерели, и это шло ей, очень шло, когда Лю удавалось справляться с умиленной монашеской улыбкой. Она, естественно, была полна желания говорить о своем счастье, но к счастью не была приучена, даже, может быть, никогда раньше не испытывала его, и от этого походила на рыбу, которую поймали, подержали на воздухе, а потом снова бросили в воду.

– Ох, Нинка,– задыхаясь, сказала она,– беспокоит меня твой Марк Семенов. В математике он, может быть, и гений, но безграмотен. Пишет умнейшие эрудированные сочинения, но оши-и-и-ибок… Тьма тьмущая, Ни!

Глядя на круглолицую, высокогрудую, плечистую и коренастую Люцию Спыхальскую, не верилось, что эта обская баба была самым начитанным, эрудированным и умным человеком в школе. Но сегодня, но сегодня… О каком там Кафке могла идти речь, когда сама Спыхальская сейчас была проще пятки, и Нина Александровна внезапно почувствовала острую зависть. «Лю будет счастливой,– уверенно подумала она.– Стирать носки, снимать с Мышицы сапоги, укутывать его одеялом, баюкать, пичкать пельменями, говорить и думать только о муже – это Лю сумеет!»

– Я прямо не знаю, что делать с Марком! – продолжала блаженствовать подруга.– Может быть, ты посоветуешь ему позаниматься со мной дополнительно?… Марк ведь никого из учителей, кроме тебя, не признает.

– Хорошо, я поговорю с Марком.

Голос у Нины Александровны, по-видимому, был таким холодным и суровым, что Люция Стефановна съежилась, несколько раз по-девчоночьи шмыгнув носом, замолкла, а Нина Александровна, перестав завидовать подруге, весело подумала о том, что это истинная правда: от счастья человек глупеет.

– Я рада за тебя, Лю,– спокойно и ласково сказала Нина Александровна.– Вы прекрасно уживетесь.

Люция Стефановна долго молчала, потом сказала тихо:

– Да, я до неприличия счастлива, Ни, прости! А вот с тобой что-то происходит… Что случилось, Нина?

– Ничего! – ответила Нина Александровна, так как не могла же сказать о том, что завидует Спыхальской, что тоже хочет, испытывать счастье от стирки мужских носков, но вот не получается у нее это простое, как мычание, полное бабье счастье.

– У меня дела о'кей! – принужденно смеясь, сказала Нина Александровна.– Скоро мы с Сергеем получим новый дом.

…Вот какой разговор произошел у Нины Александровны с самым близким ей человеком несколько дней назад, и всего через три дня оказалось, что дела гражданочки Савицкой отнюдь не о'кей, а просто-напросто никуда не годятся. Надо бы хуже, да некуда! Лежал на диване больной муж, сын Борька понемножку да полегонечку собирался выбивать из матери деньги за выполнение обыкновенных обязанностей, Марк Семенов не вылезал из двоек по литературе, а в последнем письме матери была чудовищная фраза: «Я горжусь тем, что дочь пошла дальше меня. Сведущие люди в Ромске утверждают, что С. В. Ларин – первый кандидат на пост директора сплавной конторы. Я горжусь тобой, дочь!…» – почти по Лиле Булгаковой, не правда ли, товарищи!

– Нинка! – зарычал Сергей Вадимович.– Мне чи-риз-вычайно скучно. Прикоснись ко мне своим мощным интеллектом. Бога для прошу!

2