Повесть и рассказы

На Невском было трудно думать. Приходилось отвлекаться на перекрестках — смотреть налево, потом направо. Отвлекали люди — шли мимо, обгоняли, выныривали из-за плеча в ту самую минуту, когда удавалось сосредоточиться. Пришлось свернуть на тихий канал Грибоедова, идти мимо Дома книги, мимо больницы Перовской, мимо длинного скучного здания, строгая красота которого неожиданно открылась ей с противоположной стороны улицы, мимо огромных чугунных листьев и цветов, застывших в левых поворотах на решетке Михайловского сада. Здесь на ходу можно было рассуждать в поисках решения. Решать надо было самой. Она уже знала, что, когда о семейных неурядицах рассказывают вслух, они выглядят мелко, пошловато. Она знала, что так называемые страдания ревности надо терпеть в одиночку. Они ни в ком не вызывают сочувствия. Обманутый человек всегда немного смешной.

Когда рассеялось романтическое облако влюбленности, она обнаружила, что последний человек в их семье — «жена сына», а первый — свекровь с ее житейскими формулами: «Зачем вам дети?», «Мужчина должен развлекаться», «Деньги — залог здоровья».

Из комнаты, где она раньше жила с матерью, она переселилась в просторную квартиру с красным деревом, портьерами, безделушками, сервизами, с глупой, задыхающейся от жира собакой, похожей на кудрявого поросенка.

«Боже мой, — думала она, — еще какой-нибудь месяц, и я раскусила бы этого человека, а теперь он мой муж. Что же делать?» Прошло три года. Детей нет. «Зачем вам дети?» Подлый какой вопрос. Все трудно. Трудно сговориться, трудно побороть самолюбие. Трудно привыкнуть к снисходительному тону мужа, к словам: «Что ты там малюешь?», «Художник — это не профессия», «Пойдем в кино, мадам Рубенс». «Почему, — продолжала она думать на ходу, любуясь сквозь решетку сада и светлыми стенами Русского музея, — почему я среди всей этой красоты, среди удивительных, современных зданий должна думать о рассуждениях свекрови? Думать о подтяжках мужа, брошенных на мои эскизы? Вспоминать, как он стоит перед зеркалом и завязывает галстук с миной героя из ковбойского фильма? Да, именно так он и стоит на длинных жестких ногах, выдвинув вперед челюсть. Свекровь с пыльной тряпкой в руке смотрит на него с восхищением. И сама какая-то пыльная, плюшевая, ротик бантиком, и слова из него вылетают, похожие на бантики: «Витютюсик, Витетенчик…» А когда приходит мама, свекровь зовет ее пить чай в кухню: «У нас уютненько на кухнечке, правда?» — хотя никто у них в кухне не ест. А мама все понимает, но улыбается и не показывает виду. Устало садится на белый кухонный стул у окна и пьет чай из тяжелой щербатой фаянсовой чашки. Руки ее в марганцовке, ногти коротко острижены, от нее пахнет йодом, наркозом, больницей. Много лет она подает инструменты профессору у операционного стола, гипсует, накладывает повязки.

Свекровь смотрит на маму брезгливо, после ее ухода открывает форточку, кипятит ложку и чашку…

Нет, надо кончать, давно надо было решиться…»

Глазам делается холодно. Ветер катит слезу косо по щеке. Какой хороший был морозец неделю подряд, а сегодня все расквасилось, потекло. Привычная ленинградская дымка висит в воздухе.

Яркий, упругий снег превратился в бесшумную скользкую мякоть. Нулевая температура после двадцатиградусного мороза. Свекровь с утра шуршит порошками.

Как сказать? Как решиться?

Подруги завидовали — вышла замуж за крупного инженера. Начнут ужасаться, весело сочувствовать, сплетничать, советовать. Уехать из города? Куда? А училище? Так трудно было поступить, и сейчас, когда окрепла рука, стал точным глаз, уезжать просто глупо. Что же делать? Уйти к маме? Пойдут причитания, слезы, зашушукаются соседи, обе матери станут мирить, начнутся обычные доводы свекрови: «Сама виновата, надо было его держать в руках». От одних этих разговоров можно удавиться. Как их избежать? Как уйти, чтобы никто ничего не спрашивал? Раз ушла, значит, плохо было, значит, невмоготу.

О Викторе думать не хотелось.

Она вышла на крутой мостик и внезапно увидела на рыхлом, покрытом лужами льду Мойки мальчишку лет десяти. Он катался на коньках, и каждый его шаг сопровождался хлопаньем мокрого снега.

— Эй, парень! — крикнула она, бросаясь к решетке. — Вылезай оттуда, живо!

— Чего? — спросил мальчик, поднимая к ней лицо, до удивленья похожее на лицо васнецовской Аленушки, нежное, большеглазое, иконописное.

«Иванушка», — подумала она. — Лед слабый, провалишься!

— А тебе-то что? — простуженно ответил парнишка и промчался мимо. У самого моста он лихо развернулся, и, когда тормозил, от пяток его разлетелись крылышки, как у Меркурия в Эрмитаже.

«Что делать, никого нет? — растерянно думала она, оглядываясь. — Ведь провалится, утонет прямо у меня на глазах…» И вдруг заорала незнакомым, сдавленным голосом:

— Вылезай сейчас же, хулиган такой, а то милицию позову!

— Вали отсюда! — нахально прохрипел мальчишка. — Чего привязалась?