Повесть и рассказы

Больше года прошло со дня смерти нашей матери, когда вернулся с войны Настин жених, Матвей. Он воевал где-то далеко от дома и уже один раз должен был вернуться, но остался воевать за Советскую власть.

И вот однажды он встал у нас на пороге.

Настя бросилась ему на шею, а он застонал от боли.

Больше месяца прожил у нас Матвей, пока отец залечивал его раны. За это время мы с ним подружились. Он не рассказывал нам сказок, он говорил о боях и разведках, а мы, раскрыв рты, слушали его, не все понимая. Он казался нам особым, диковинным человеком — любимым нашим героем — Иванушкой из Настиных сказок.

А потом Настя уехала с Матвеем.

Она уехала счастливая и плачущая, а мы второй раз осиротели.

После отъезда Насти жизнь наша сразу переменилась.

Нас отвели к бабушке. Бабушка была акушерка. Она была высокая, стройная и седая. Она всегда спешила и всегда кричала. Бабушку вызывали ночью, приезжали за ней днем, к нам в комнаты вваливались перепуганные, заплаканные мужчины. Бабушка уходила, схватив пузатый кожаный саквояж, а мы оставались с ее подругой, молчаливой и медлительной тетей Пашей. В молодости с ней случилась какая-то беда — она была хромая и много лет жила у бабушки. При тете Паше мы затевали бешеные игры, вытирая животами пыль под кроватями, смешивали в тазу лекарства из шкафа, дрались, визжа и катаясь по полу. Тетя Паша вынимала из ящика стола лакированную шкатулку, шуршала пожелтевшими конвертами и тяжело вздыхала. Если мы начинали слишком сильно шуметь, она молча рассаживала нас по разным комнатам и снова начинала рыться в своей шкатулке.

Часто бабушка не приходила ночевать. Возвращалась она рано утром или днем, шумно распахивала дверь, падала на стул, потом мылась с головы до ног и сразу бралась за нас. Она мыла и скребла мне спину, как стол. Если бы она могла, то оторвала бы мне уши, чтобы их лучше вымыть. При этом она все время ворчала, что в доме черт знает что творится. Покончив с мытьем, она быстро ела, в изнеможении валилась в кровать и засыпала.

Отец каждый день забегал к нам после работы. Он озабоченно оглядывал нас, спрашивал: «Ну, как живете-можете?», неумело поправлял нам платья, пытался застегнуть пуговицы, подвязку. Иногда он сажал нас на колени и пел нам песни. Изредка забегала Лена. Она не жила у бабушки, а оставалась с отцом. Когда Лена и папа собирались вместе, они всегда пели. Лена — нежным высоким голосом, а папа красиво гудел без слов.

Иногда он начинал вглядываться в бледное, большеглазое лицо Лены, потом вдруг замолкал, спустив нас с колен, уходил в другую комнату.

Однажды я долго не могла заснуть в душной бабушкиной постели.

Вкрадчиво и назойливо тикали часы в вышитой туфельке на стене. Маня всхлипывала во сне и молотила меня по животу пятками.

Я услышала в соседней комнате голоса бабушки и отца.

Бабушка говорила папе, что она не может за нами следить, что ее дом для нас неподходящее место и что от этого всего у нее разрывается сердце.

«Как это может разрываться сердце? — подумала я. — Это неправда».

— Им нужна няня, — продолжала бабушка.

Я сразу вспомнила Настю. «Где она? Побыла с Матвеем, и хватит. Нам плохо без нее».

Потом папа спросил у бабушки:

— Что же делать? Вы видите, как я работаю.

И бабушка сказала папе:

— Надо искать детям мать.

Папа ничего не ответил и стал ходить по комнате.

«Как, — думала я, — значит, нашу маму можно найти? Значит, она где-то есть, раз ее надо искать?»

— Тебе тридцать семь лет, — продолжала бабушка, — все равно это случится, но помни — детям нужна мать.

— Я никого не могу сравнить с ней, — глухо сказал отец, — я не могу ее забыть.

Стало тихо, только слышно было, как папа ходит по комнате. Вот он идет мимо маленького столика — там скрипит половица, вот проходит мимо шкафа — звенят бутылочки с лекарствами, вот наступил на медную дощечку у порога… Потом пошел обратно, и опять звенят бутылочки, трещит половица… Я стала засыпать, но Маня снова завертелась, и я услышала голос бабушки:

— Ты ей давал уроки, помнишь? Ты помнишь эту девушку? Она не вышла замуж, она сейчас в Петрограде. Хочешь, я ей напишу?

— Подумайте, что вы говорите? — ответил отец.

— Мне тяжело говорить с тобой об этом, — помолчав, сказала бабушка. — Катя была моей любимой дочерью, и мне ее никто не заменит. Но надо думать о детях.

Разговор этот встревожил меня. Я понимала, что речь идет о нас, но все-таки что-то ускользало от моего понимания. Меня тревожило и пугало то неизвестное, что надвигалось на нас из этого ночного разговора.

Однажды Лена привела нас от бабушки домой.

Я увидела на полу у печки серую кучу, из которой торчали подошвы ботинок. Куча зашевелилась и оказалась толстой старухой. Она стояла на четвереньках и раздувала огонь. Щеки ее то надувались как шар, то мягко обвисали, а большой нос был похож на кусок пемзы.

Дрова разгорелись. Из печки стали выскакивать теплые желтые блики. Старуха, стоя на четвереньках, повернула к нам голову, повязанную платком, и гулко спросила:

— Вы, значит, и есть?