Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

Опять всю ночь я думала о Васе,
О мальчике с зелеными глазами,
Мотаясь на соломенном матрасе
Под штопольными простынями.

А он, на чьих губах всегда насмешка,

В чьей голове одни пустые бредни,
Ушел, совсем ушел, как сон последний,
Походкой твердой и поспешной.

На что ему моих стихов тревога?

А мне на что обидных шуток стрелы?
Но жду, все жду на вьющейся дороге —
Фигуру в белом.

20 октября 1924. Понедельник

A mes amis [332]

Этот год мне украсил мальчик,
Веселый-дерзкий-зеленоглазый,
С каждым днем уходя все дальше
От моих веселых фантазий.
Был еще один — тоже Вася —
Черноглазый, ловкий и гибкий,
Тоже часть моих дней украсил
Зажигающей смех улыбкой.
Был один — на других непохожий,
С глазами правдивыми мальчик,
И всегда спокойный Сережа,
Мима, резкий, как детский мячик.
Еще — застенчивый и молчаливый,
Голубоглазый Андрюша,
Что вошел походкой красивой
В мою комнату и в мою душу.
Но — безумная и шальная —
В странной комнате с портретом Блока
Оставалась всегда одна я,
Как и теперь, когда те — далёко.

Нет, хороши стихи Гумилева, дивно хороши!

22 октября 1924. Среда

Сегодня отправила два письма, одно в редакцию «Эоса», [333]другое — в «Студенческие годы» [334]. Послала кое-что из своих стихов и наиглупейшие препроводительные письма. А в конце концов поторопилась запечатать и все перепутала: то, что хотела послать в «Студенческие годы», отправила в «Эос». Вообще, что-то глупо. Но это — первый опыт, первые шаги в настоящей жизни.

Сейчас больше ничего не остается, как лечь спать. Вечером читала Джека Лондона «Мартин Иден», и эта вещь создала мне настроение, которое уже ничто не могло разрушить.

24 октября 1924. Пятница

Чем я хуже других? Неужели я так уродлива и не интересна? Почему около меня никого нет? Говорят, зависть — нехорошее чувство, а я завидую. Всем завидую, кто не один, у кого есть близкий человек. А ведь я совсем, совсем одна. Все как-то шарахаются от меня, игнорируют, не замечают. Когда я была поменьше, мысли у меня были такие возвышенные, то о патриотизме вопила, то мировые вопросы решала, — это и по дневнику можно видеть. Как это и ни было глупо, во всяком случае, я не была мелочной. А теперь! Должно быть, я действительно так измельчала, омещанилась, что ни одна серьезная мысль не идет в голову. А Мамочка и до сих пор считает меня недюжинной натурой, думает, что я выше всех здесь. Может быть, это и правда? Нет, едва ли. Я сама стала такая же ординарная, как и все. Но, если я такая же, как и все, тогда почему же все так отшатываются от меня? Единственное, что меня удерживает от окончательного падения, — это мои стихи. Именно то, что я сама создаю.

Я пишу «падение», но разве я так думаю? Разве у меня есть какой-нибудь намек на «раскаяние» за историю с Васей? Разве я не хочу иметь этих переживаний?

27 октября 1924. Понедельник

В субботу к нам пришел Вася Чернитенко и пробыл сутки. На «Корнилове» они устроились очень хорошо, но все же он думает при первой возможности ехать на работы.

Сейчас была у камбузников. С тех пор мы не собирались ни разу. Назавтра уговорились, что они придут ко мне, с ними хоть весело.

Взяла в библиотеке «Историю древней философии» Трубецкого. [335]Хочу серьезно заняться философией. Сейчас собираюсь кончить Дёме письмо.

А хочется мне, чтобы Франция скорей признала большевиков!

30 октября 1924. Четверг

Франция признала большевиков. Вчера это было в Тунисской газете. Сегодня на кораблях в последний раз был спущен Андреевский флаг. Больше он не поднимется. Но днем все было еще спокойно. А вечером с «Корнилова» явился Скрипников с запиской от старшего офицера, где тот просит срочно дать переэкзаменовку, так как каждую минуту можно ждать ликвидации. Он пришел уже без погон. Говорят, что весь личный состав эскадры будет списан в лагерь в двух верстах от Фервилля. На эскадре паника. Начинается она и у нас. Настроение такое, как четыре года тому назад — в момент объявления крымской эвакуации. Нервное и тревожное. Что-то будет?