Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

— Это гадко, это гадко!

И опять, совершенно спокойный, но в состоянии аффекта ответ:

— Нет, это так и есть. Это правда!

Руки у меня дрожали так, что я не могла больше работать. Я проплакала весь день. На Мамочкины слова обижаться, конечно, нельзя, она сама не знает, что говорит. Но когда мне Папа-Коля говорит такие слова, я даже не знаю, как мне на них реагировать. С чужими людьми после этого перестают кланяться. Но мне как же быть? Мне? Юрий пришел только в шестом часу. Он так возмущен и озадачен. Сегодня он ушел, но завтра ему придется об этом заявить.

Сегодня Игорево рождение — 8 лет! Подарили ему пальто, новый пуловер, конверт с американскими марками. И пообещала альбом для марок. Он сам себе купил на свои деньги — крепость и солдат. На gouter устроила маленькое торжество, накрыла стол скатертью, поставила чашки, достала пирог, купленный в Uniprix еще в субботу (сегодня магазины закрыты) и зажгла на нем 8 разноцветных свечей, припасенных еще с елки. Так мы с ним и сидели вдвоем, пили молочко, да смотрели на странное мерцание свечей при дневном свете. И было очень грустно. Мне, по крайней мере. Игорь старался меня развеселить. Когда я, за завтраком, не выдержала и пошла в спальню, легла на кровать и ревела, — он пришел ко мне и вдруг слышу — он тоже плачет.

— Игорушка, ты чего?

— Нет… я… ничего…

Бедный мальчик!

Никогда, должно быть, я не забуду этого юниприйского[435] пирога со свечками.

24 апреля 1937. Суббота

В четверг утром Игорь довел меня до самой настоящей истерики. Я дошла до того, что держалась обеими руками за голову, выла, орала, «а-а-а-а» и не могла остановиться. Игорь страшно перепугался. На урок музыки я отправила его одного — в первый раз. Он говорил:

— Мамочка, я не могу идти!.. — и хватался за горло. Видимо, схватывали спазмы. Я все-таки его отправила, думала — на воздухе пройдет, успокоится. Сама, однако, не успокоилась и, слегка прибрав комнату, пошла к Potain, а оттуда к Елизавете Александровне.

У нее урок, дети сидят за столом.

— А что же Игорь не пришел?

— Как не пришел? — Я так сразу и ослабела вся!

Домой почти бежала. Да, конечно, дома. Сначала начал было врать, что опоздал, потом сказал, что дошел до калитки и пошел назад. Почему, объяснить не мог. Просто разнервничался. Потом, между уроками, прибегает Ел<изавета> Ал<ександровна>, она также очень перепугалась.

Весь день после этого я была сама не своя. Мамочки весь день не было дома. Папа-Коля застал только эпилог, не знаю, понял ли что-нибудь. А Юрию я как-то так и не выбрала момента рассказать об этом. Да и нужно ли?

Вчера был вечер Ладинского[436]. Хоть он меня усиленно приглашал (через Юрия), я все-таки дотянула до того, что не пошла, и не ошиблась. Унбегауны были оба. Это, конечно, довольно унизительное положение, но я привыкла всегда всем уступать дорогу.

5 мая 1937. Среда

Начну все по порядку.

В канун Пасхи отправились Юрий с Игорем в Эрувиль. Вернулись вечером в воскресенье, усталые, загоревшие (погода стояла чудесная), с громадными венками сирени. Новости привезли грустные. Бор<ис> Аф<анасьевич> совсем постарел, никто к нему не приезжает, с женой он окончательно разводится, та выходит замуж, а поместье продает (оно же ее). Куда старик денется — неизвестно. Настроение у него мрачное. Огород не вспахан (да ведь и силы-то нет), дом местами рушится, одна курица села на яйца, так он ее зарезал (к чему только?). В довершение всего исчез Буц. Старик остался уже совсем один. Назначил себе срок — 1 октября, — после которого жить уже не стоит… Егор живет в Париже, стал совсем городским парнем, жалеет только о том, что столько лет он пропустил зря, живя в деревне. Старик совсем один. Жаль его до боли. Я не даром как-то назвала Эрувиль своим «предпоследним пристанищем»: с ним связано что-то — и очень грустное, и какое-то родное.

К Заутрени не пошла. А «разговеться» вместе с нашими пошли к Примакам. Пили очень много водки (что, видимо, понравилось Владимиру Степановичу), но зато ни глотка вина. И все-таки встали довольно рано с совершенно свежей головой. Встали и пошли к Ел<изавете> Ал<ександровне>. Принесли ей букет гвоздик.

— Ну, зачем же вы…

— Да ведь сегодня Пасха…

— Как Пасха? — она совсем об этом забыла, живет ведь среди французов, где же тут знать. Даже расстроилась:

— Никогда, пока жива была мама, не забывала…

И вдруг заговорила о том, как она одинока, что сестра и племянница для нее совсем чужие, что к ней даже никто не приходит, что нет у нее близкого человека, заплакала и сказала, что придет ко мне в понедельник. Меня она искренно любит, и я знаю, что вечер, проведенный у меня, доставит ей большое удовольствие. Вот еще одна трагедия старости и одиночества.

В воскресенье вечером вернулись мои. Я приготовила для Игоря Пасху, купила маленький куличик, накрасила яиц. И до его приезда не трогала. А он, малышка, приехал такой усталый и возбужденный, что даже не выразил никакого восторга.

А в понедельник начались будни.