Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Игорь приходит два раза в неделю. Милый Игорь, мне с ним никогда не бывает скучно. Но вчера он пришел с такими грязными ногами, что я чуть не заплакала. И потом, конечно, все мои опасения оправдались: девуары он делает небрежно, уроки забывает. С ним ведь надо сидеть, когда он занимается, — «негласный надзор»; его надо учить учиться. А без меня это делать некому. Папа-Коля очень смущенный, пытался объяснить, что да, действительно, вчера он был занят[455], но ведь не первый же раз за мое отсутствие Игорь получил плохую отметку! И мальчишка в этом не так уже виноват — нельзя в таком возрасте предоставлять его самому себе. Нужно учить его заниматься. Мы с ним серьезно и грустно поговорили. Обещал мне, что будет учиться хорошо.

Вяжу Игорю пуловер. И мне работа, и мальчишка обносился до лохмотьев, а чинить некому. Воображаю, какие у него чулки! Хоть он и неряха, а без меня он совсем беспризорный…

Много читаю.

В первый же день написала всем т<ак> н<азываемым> друзьям, которые еще не знали о том, что я в госпитале. До сих пор не откликнулся никто. Даже — письменно.

Без всякой жалости думаю о себе — в прошлом и настоящем. Даже слово «Страсбург» не кажется мне таким ужасным больше. Наоборот, очень приятное слово. И мне, действительно, приятно, что в 4 1/2 часах езды от Парижа — кажется, на берегу Рейна — стоит этот полунемецкий город, а в нем университет, а в университете полунемецкий, полурусский профессор. Имя его отошло куда-то в прошлую жизнь, и я могу никогда не произносить его вслух. Да благословит, да поможет ему Бог! Это я говорю совсем искренно.

Юрий тоже отошел куда-то в прошлую жизнь. Он был у меня один раз, он много работает, это верно; но мне кажется, что он думает обо мне не больше, чем я о нем. А если — больше, так только тогда, когда сидит дома — и просто не натыкается на меня физически.

Я спросила Игоря: «Что папа делает?»

— Чай пьет.

Вчера Игорь принес от него записку. В ней очень резко говорилось об Игоревых девуарах и вскользь, в несколько строк, о статье Адамовича, где по какому-то случаю упоминалось мое имя.

2 ноября 1937. Вторник

Сегодня должен был прийти Юрий. Но он так конался, что Мамочка, Игорь и Лиля решили «пока что» до его прихода прийти, т. к. знали, что он опоздает. Он так и не пришел. И странно, я испытала какое-то злобное удовлетворение.

У меня все без перемен. Третий день — traces. Пью солицылку. Ноги по ночам иногда болят. Сильно мучалась зубами. На той неделе пару вырвали, стало будто легче. Но теперь есть не на чем. Неприлично потолстела. Завтра будет две недели, как я здесь. Никто не умер и будто не собирается умирать, но свободных коек нет. Ем и хочу есть — обычное госпитальное состояние. И по-прежнему ничего не хочется — ни здесь оставаться, ни домой возвращаться, ни жить, ни умирать.

Вчера приехала Мамочка. Ждали ее с большим интересом и волнением.

Доктор даже и не останавливается около меня.

Было письмо от Виктора. Сказать ему было нечего, но теплота просквозила. Ответила и Лиля.

3 ноября 1937. Среда

Сегодня передо мной встала дилемма: или возвести себя на пьедестал «мученицы науки», либо сбежать. Доктор Булей убеждал меня остаться здесь еще на один месяц в роли откровенного лабораторного кролика — ему интересно, как у меня произойдет следующая менструация (остальные диабетички — старухи, жалко упускать такой случай), и вообще за это время произвести надо мной ряд опытов. Если бы я согласилась, я бы стала сама себя больше уважать, я все-таки чувствую нравственное обязательство перед госпиталем: 10 лет меня совершенно даром лечили, за это надо платить. Да и домой-то мне не так уж хочется. Долго колебалась, плакала, нервничала и отказалась. Отказ мотивировала тем, что дома без меня трудно обойтись. А правда ли это хоть сколько-нибудь? Не обходятся ли дома без меня лучше, чем со мной?

Сюрвейянтка[456] явно не сочувствовала этому проекту (свободной койки ни одной!), и вместо того, чтобы уговаривать меня остаться, как об этом сказал Булей, спросила меня, когда я хочу уходить. Я сказала, что в пятницу, пятница у меня счастливый день.

Но домой меня тоже не тянет. Такое впечатление, что я только что хорошо вымылась в хорошей ванне, а сейчас опять должна буду окунуться в грязь. Я говорю, конечно, о диабете.

Смерть была в мою последнюю ночь в госпитале. Днем привезли больную: диабет, кома, воспаление яичника, температура 40.4; и 63 года. Положили рядом со мной на № 4. Вечером страшно хрипела. Я, конечно, нервничала, но все-таки уснула. Проснулась неизвестно когда — тишина, поняла. Зажгла свет, возня, затопали, загрохотали подставки для занавесок. А этот ужасный звук! Потом скоро все стихло. Я боялась увидеть занавески и весь остаток ночи пролежала на правом боку и, конечно, без сна. Ауж когда утром зажгли свет, и поднялся шум, поднялась и смотрю — кровать пустая, даже уж без тюфяка. Значит, я проснулась, когда еще увозили, а когда она умерла, — я ничего не слыхала. Вот сон!

26 ноября 1937. Пятница. Rue du Chateau