Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

И конечно, я ему рассказала все, что писала в прошлый раз. Разве я могу что-нибудь скрыть от него? И как я счастлива за свое бессилие перед его нащупывающими вопросами. Он дощу-пается до всего, до самого интимного. Как трудно об этом говорить, но как легко, когда скажешь. И на его просьбу: будь всегда со мной откровенна, говори обо всем, я отвечаю со всей искренностью и горячностью: «Да, Юрий, постараюсь». Ведь я же и хочу этого — последней откровенности — больше всего.

7 сентября 1927. Среда

Пишу у Юрия. Так я и мотаюсь теперь: то у него, то у них, а то и в метро. Где мой дом?

Почему я вчера заплакала, вечером, когда кончила читать вслух? Кое-что я могу объяснить, кое-что не хочу, а кое-что, м<ожет> б<ыть>, и совсем скрыть от моего понимания.

Первый момент и, м<ожет> б<ыть>, основной для вчерашнего вечера, напряженное желание его. Значит, я была не права, говоря, что у меня этого не бывает. То, что в Медоне было уже обычным, здесь стало почти недосягаемым. И вот этого-то мне и хотелось. Хотелось хотя бы просто лечь с ним под одеяло, прижаться к нему, обнять… Тут еще не знаешь, какое начало преобладает, физиологическое или психологическое. И вот это стремление не было удовлетворено. Во-первых, потому что Юрий последние дни совсем один, плохо себя чувствует, устал и просто не мог, а, во-вторых (м<ожет> б<ыть>, этот момент преобладал), мы не были свободны, за стеной слышались возгласы Мамочки. И первое напряжение должно было как-то разрядиться. И разрядилось слезами.

А вслед за этим — и другое чувство, чувство обиды за то, что мы должны как-то скрываться, таиться. Это лживое положение меня мучает страшно. Ведь, если бы я была его женой, de jure[93], этого бы не могло быть.

И во всем такая неловкость, м<ожет> б<ыть>, ложный стыд, м<ожет> б<ыть>, боязнь лишних разговоров в той комнате и не позволяет мне быть с ним так, как я хочу. Когда, напр<имер>, я иду к нему мыть посуду, я делаю это как-то потихоньку, чтобы Папа-Коля этого не видел и т. д. и т. д.

И как мне стало обидно от всего этого. Слезы закапали. Напугала только Юрия. О первом моменте не догадался. А о втором? Если нет, то меня это удивляет. Но только я ему об этом не скажу. Не смогу сказать. Также, м<ожет> б<ыть>, ложный стыд, ложное самолюбие. И получается вдвойне тяжело: какая-то ложь, какая-то ложь, даже в наших отношениях.

8 сентября 1927. Четверг. Метро Denfert-Rochereau

Торопиться некуда. Напротив. Стараюсь как можно позже вернуться домой. Сижу на пересадке. Пропускаю поезд за поездом к великому удивлению контролера. Он меня, должно быть, уже знает, «каждый день ведь почти». Торопиться некуда.

И впервые мне сделалось странно,
Для чего я себя берегу?

Делать дома нечего, т. е. нет работы. Это мне очень неприятно. Не то неприятно, что работы нет, а то, что денег нет. Особенно это тяжело сейчас, когда положение катастрофическое, и еще потому, что опять начинаются разговоры, что надо изучать какое-нибудь ремесло, как хорошо поступить на курсы прикладного искусства, а это значит, прощай Институт. М<ожет> б<ыть>, я большая свинья, но вся моя натура протестует против такой учебы. Глупо, наверно, и гадко. Неужели Юрий тоже так же думает?

Глядя на него, думала: зачем я себя берегу? Дрянь я, должно быть, и совсем не стою того внимания, которое сама себе уделяю. А ведь себе я уделяю гораздо больше внимания, чем ему. Ходасевич сказал про какого-то молодого поэта: «Он обладает всеми мелкими пороками и ни одним большим». Так вот и я, должно быть. Это вовсе не есть какое-то покаянное настроение, переход от эгоизма к более хорошему чувству, нет, просто все стало каким-то пустым. И даже смеяться не хочется.

А я о самом главном — ни слова. М<ожет> б<ыть>, у Юрки напишу.

Продолжаю у Юрки, пока его нет.