Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

В 4 часа приезжает Влад<имир> Влад<имирович> Каврайский. В командировку. Из России. С того света.

И еще одно: Терапиано говорил Мамченко о каком-то издании, каком-то журнале. Встретятся, должно быть, у Мамченко. А потом нужно будет сделать так, чтобы Терапиано пришел к нам.

Юрий жалуется на недомогание. Боится, что аппендицит. Жалуется на боль. Непременно должен пойти к доктору.

А теперь — литературная сплетня. Факт: на этой неделе было стихотворение М.Струве «Свадьба»[160]. А потом оказывается, что оно было дано Ховину в «Звонарь»[161], и гонорар за него уже получен.

А мне что-то не по себе. Я скучаю.

Юрий пишет хорошие стихи, и я ему мучительно завидую!

29 ноября 1928. Четверг

В прошлую пятницу Мамочка была у Маршака, и от него немедленно была отвезена в госпиталь в Villejuif[162]. В субботу операция (геморрой). Маршак говорит, что такого он еще не видел. Страшно нервничала, хотя и не боялась. Жалко ее было. Действительно, перемучилась она страшно. Теперь уже поправляется. Это главное. А еще ощущенье мелких и почти непрерывных обид. И невнимания. Но все об этом. Довольно того, что я сегодня плакала, и сейчас весь вечер оба молчим. Работы масса. Опять сижу за полосой, опять ненавистный шов и Гофман, — все, как в 25 году.

24 декабря 1928. Понедельник. L’hopital

Как странно. Лежу в госпитале пятый день, а напротив, за ширмами, — мертвая старуха, прокричавшая всю ночь, на дощечке в ногах — кресты, анализ сейчас делали — черно, но за окном светлый, пронизанный солнцем, туман, и даже нет по утрам острого чувства отчаяния.

Сегодня должны быть какие-то перемены. Будет Labbe, что-нибудь должен прибавить к еде, будут доктора, будет известен анализ крови. Наконец, будет Володя Берг говорить с интернами[163] и выяснит мне по-русски мое положение.

Положение неожиданно для меня оказалось много серьезнее, чем я думала. Мне впрыскивают 4 сантиметра, держат на овощах, а ацетоны почти не уменьшаются. Порой, особенно вечером, хочется ногами брыкаться и кричать. Днем — ничего, даже чуточку интересно. Если бы не белая ширма.

Больше всего боялась бессонных ночей, а сплю хорошо, даже когда старуха хрипела. Юрия не было. Были: Мамочка, Папа-Коля, Войцеховский, Борис Александрович. Завтра — визиты, два часа.

А меня только злят эти праздники. Ничего мне сегодняшний день не принес нового. Ляббе не был, ничего в режиме не изменили, анализ крови не известен, никаких докторов не было. И завтра не будет. Это, правда, уже не зависит от праздников, ацетоны не пропадают. Хорошо бы иметь zero к приходу Ляббе, а может быть, и отпустили бы скорее. Хорошо еще, что книги есть, много «легкого чтения». А завтра — два часа визита. Как-нибудь доживу до завтра.

25 декабря 1928. Вторник. 8 ч<асов> 30 <минут>

Рано утром, в начале седьмого, уехала m-lle Andre Dubois. Трогательно прощалась со всей палатой, со всеми перецеловалась. Я подарила ей две гвоздики, и она была очень тронута, а гвоздики мне принес Юрин патрон — это трогательно с его стороны. М<адмуазел>ль Андре очень милая. Уже три месяца лежала здесь, ясно, что к ней все привязались. Утром она уехала в Бордо, где живут ее родные. Сейчас уже катит в поезде. Счастливая!

27 декабря 1928. Четверг. 7 ч<асов> 15 <минут>

Меня бесит, что с самой субботы я ни одной докторской рожи не видела. Впрочем, бояться особенно нечего, так как мои дела стоят на мертвой точке: сахара нет, а ацетоны не проходят. Пожалуй, к Новому году я не вернусь. С утра — ничего, легче даже чуточку. Интересно, что-то принесет новый день? А как увидишь, что и этот ничего не принес, — настроение и падает. На свидании реву и повторяю, как ребенок: «Ничего мне не надо, хочу домой». Вечера, в общем, проходят ничего себе — за книгой, и ночи хорошо сплю. Но это утреннее настроение. Если буду писать после визита докторов — напишу другое.

Вчера Юрий принес мне Ходасевича и подарок Станюковича — стило. Ходасевич даже на некоторое время вернул меня к жизни холодной чеканностью своих стихов. Какой он все-таки холодный, ни одного теплого слова, мрамором увязаны. Но зато какая четкость и ясность. И ум, и сила. Вот у кого учиться, хотя и страшно поддаться под его влияние — и не освободишься потом. Однако, Ходасевич свернул мои мысли в другую сторону от докторов, анализов и безостановочной тоски о доме. А когда уехала м<адмуазел>ль Андре, в палате сделалось и тихо, и пусто.

Анализ крови до сих пор не известен. У меня, по крайней мере. Часто бывает Володя Берг. Юрий завтра хочет пойти с ним к Ляббе. Зачем только? Ведь и выяснять-то нечего. И на единственный пока интересующий вопрос — когда уеду? — все равно ответа не будет.

12 ч<асов> 30 м<инут>

Были доктора. До Ляббе включительно. Говорили: «Lа va bien, c’est stabilise, nous pouvons la rendre chez elle»[164]. Когда это будет — не знаю. По-видимому, уже скоро.